Ледолом - [268]

…А сейчас, двадцать седьмого февраля, я терпеливо ждал. И опять стал тешить себя мыслью, что всё «дело» может неожиданно повернуться в мою пользу, если удастся доказать лживость предъявленных обвинений. Ночью двадцать восьмого февраля дверь «тёрки» с бряцаньем отворили, и опять незнакомый мне милиционер назвал мою фамилию, а я по привычке продиктовал свои ФИО и всё остальное.

И вот я снова предстал пред «ласковые» очи лейтенанта. Того самого. Почти родного следователя.

Он выглядел спокойным и даже, мне показалось, благостным. И довольным.

Пригласил сесть на стул. Газету уже не подложил.

— Вот тебе бумага, и сам перепиши показания. Без отсебятины. Так, Рязанов, надо. Не перепутай: улица Карла Маркса, дом номер девятнадцать, подвальное помещение, продмагазин, двадцать второе февраля пятидесятого года. Днём. И остальное…

Я переписал и подписал.

— Почему ящик халвы не указал? Вот тут допиши.

— Теперь подпиши эти «дела».

Я и это приказание выполнил. Следователь продолжал пребывать в явно хорошем настроении и поэтому позволил себе удивить сопляка-подследственного своими уникальными способностями гадалки (или предсказателя чужих судеб): наша «преступная группа» получит сроки наказания «на полную катушку», а государство, общество избавятся от таких «вредных элементов, как Воложанин, Рязанов и иже с ними, мешающих народу строить коммунизм».

Он наслаждался тем, что добился своего: я собственноручно написал «признание» и поставил автограф на десяти папках с грифом «Дело». Он сбагрил то, что годами залежалось в двухэтажном сейфе и теперь сулило очередную звёздочку на новенькие, сверкающие серебром погоны, повышение по службе и разные блага в виде денежных вознаграждений и прочего. Обо всём этом я раньше знал, но с чужих слов и не вполне доверял подобным слухам. Сейчас — убедился.

И размышлял, не повредили ли мне палачи внутренние органы и кости (левая ключица постоянно и резко напоминала о себе). Ну синяки-то сойдут, кровоподтёки рассосутся… А вот с ключицей что-то «обработчики» сотворили неладное. Может, сильный ушиб? Или перелом?[559]

Об этом, оказывается, думал и чистюля-следователь.

— Должен тебя, Рязанов, предупредить, что, если во время приёмки в тюрьму, ты начнёшь плести о своих травмах, якобы полученных в отделе милиции от наших сотрудников, и тебя не примут, ты вернёшься к нам. Можешь догадаться, какой тебя приём здесь ждёт? О травмах, полученных тобой во время уличной драки, акт уже составлен. И подписан тобой же. Имей в виду. И учти: кто к нам попадает, дальше его путь может быть или тюрьма, или … Понял, да? На снисходительность народного суда тоже не следует надеяться. Они действуют по принципу: полезнее осудить невиновного, чем освободить из-под стражи вора или бандита. И верно рассуждают. По-государственному.

Это умозаключение следователя вызвало во мне протест, но я вовремя спохватился и не совершил ошибки — промолчал.

…Если б посторонний человек посмотрел на нас со стороны (например, если б следователь отодвинул штору с зарешёченного окна), то вполне мог бы принять нас за мирно беседующих знакомых о новом, просмотренном нами кинофильме или о прочитанной интересной книге.

«Неужели и судьи поверят всей этой абракадабре?» — думал я. — Ведь двадцать второго февраля, когда была совершена кража халвы, я весь день находился на работе. Это могут подтвердить многие ребята и документы… Но вспомнил, что коммунары, прошедшие советское судилище, отзывались о нём и заседателях всегда с неодобрением и назвыали их «кивалами».[560]

А следователь, похоже, берёт меня на пушку, что суд вынесет тот приговор, какой ему подскажет милиция. Разве так может быть? Суд совершенно не зависит ни от кого.

Когда довольный следователь все подписанные мною папки «дел» и переписанные «признания» уложил в сейф, то мне показалось, что он проявляет ко мне внимание и заботу. Он спросил, например, как я себя чувствую, не кровоточит ли нос?

Но я решил: он мой враг. И не пошёл на откровенность.

— Вот и отлично. Ещё отдохнешь, и вас отвезут на Сталина, семьдесят три.

— А что это? — спросил я.

— Тюрьма, — спокойно и даже равнодушно ответил ныне словоохотливый следователь. — А точнее — следственный изолятор.

«Неужели он искренне верит, что отправляет в тюрьму перевоспитывать преступника? — с большим недоверием подумал я. — Или его так намуштровали в учебном милицейском заведении? Что он, интересно, закончил? Какое-нибудь училище».

— Перед отправкой умоешься — я распорядился.

— А избивать меня больше не будут?

— Был бы ты сообразительней, никто к тебе не применил бы принуждение. И не искал бы ты пятый угол в боксе. Повторяю: запомни на всю жизнь — в милицию невиновные не попадают. Усвоил? Попал в милицию, — значит, виновен.

Мне хотелось спросить: «А где же те люди, совершившие преступления и за которых меня принудили признать их грабежи и кражи? И, возможно, ещё что-то». Но я уже настолько пришёл в себя, что знал приблизительно ответ следователя. И промолчал.

— Если приёмщики спросят, отвечай: «Нормально. Нос повредили ещё до задержания милицией. Дружки». Кирюхи — так вы друзей называете? При осмотре могут оказаться травмы. Скажешь, что дрался по пьянке. Хулиганил на улице. О возврате я тебя предупредил. Не забывай.