Ледолом - [266]

— Всё осознал, Рязанов? — спросил меня следователь.

— Да, — сиплым голосом ответил я.

— Напрасно ты упрямился (опять разговор как между старыми знакомыми). Мы не таких, как ты, ухарей ломали.

— Я не ухарь. Я работяга. Слесарь. И ничего не крал. Никогда и ни у кого. Никогда, — просипел я.

— Подписывать будешь? — настороженно спросил «старый знакомый». Вероятно, он подумал, что я пытаюсь опять отказаться.

— Буду. Иначе вы угробите меня.

— Разве я лично хоть пальцем тронул Вас? — опять перешел он на «вы».

— Эту зверскую расправу они творят по Вашему приказанию. И когда я выйду на свободу, то обжалую действия Ваших подчиненных. И Ваши — тоже.

— А ты в ближайшие двадцать лет, или вообще никогда, не выйдешь на свободу. Поверь мне, я об этом лично позабочусь. Подписывай.

Я расписался там, где красовалась «птичка».

Следователь моментально выхватил лист из-под руки.

— Но я не поставил дату. Сегодня какое число?

— Дату мы поставим сами. Даты нигде не ставьте.

— Почему?

— Вопросы здесь задаю я. И только я.

Следователь подсунул мне раскрытую пыльную папку.

— А могу я прочесть, за что расписываюсь, что подтверждаю?

— Совсем не обязательно. За кражи, грабежи, которые ваша преступная группа совершила.

— А Вам не кажется, что на суде выяснится правда?

Допрашивающий словно безразлично промолчал — ни о чём разговор.

После подписи второго «дела» (я успел разобрать это слово на папке) следователь внимательно разглядывал что-то на выхваченном у меня листе и после сказал:

— Ты неграмотный, или нарочно? По документам у тебя неполные шесть классов средней школы. Что ж ты мне голову морочишь? Рисуешь какие-то загогулины, как курица лапой?

— Меня всего трясёт. Разве Вы этого не видите? Вот как я могу писать? Дайте лист бумаги.

Он вынул из ящика лист, и я сверху несколько раз повторил свой автограф.

Следователь долго сверял начертанное мною на верху листа и подпись на документе.

— Подписывайте, как можете. В случае чего графическая экспертиза подтвердит. Если откажетесь.

В это мгновение, когда я занёс ручку, чтобы «подтвердить» третье или четвёртое «уголовное дело», неожиданно на лист шлёпнулась крупная алая клякса. Я бросил ручку и зажал нос платком, который держал в левой руке, и откинул голову на спинку стула. Скосив глаза, мне стало видно, как следователь, выхватив из кармана брюк платок, осторожно промокал, прикладывал его к тому месту, где произошло это независящее от меня событие. Хозяин папки придвинул её ближе к краю, достал из того же кармана связку ключей и одним из них быстро открыл двухэтажный сейф, вынул из него графин с водой, что меня удивило, чистую тряпочку, полил её из графина, отжал и стал промокать злополучное пятно.

Все эти действия совершались молча.

— Уведите подозреваемого, — приказал следователь недовольным голосом. — И прекратите обработку.

— Встать! — послышался за спиной знакомый голос одного из милиционеров.

Покорячившись и оставив на чистенькой столешнице дактилоскопические кровавые отпечатки, с невероятным усилием принял вертикальное положение. И подумал: «Я предатель».

— На сегодня — всё. Зайди ко мне, сержант, — предупредил моего «ангела-хранителя» следователь. Когда я встал, газета, прилипшая к галифе, упала на пол при первом шаге. Это была «Правда».

Следователь неожиданно шустро выскочил из-за стола и схватил её, свернул и бросил в проволочную урну, стоявшую возле сейфа.

За окном ещё более посветлело. Меня, держащегося за спинку стула, вдруг так замутило, что я шмякнулся на то же самое сиденье.

Вероятно, мой вид (побледнел?) заставил следователя дать указание сержанту:

— Принеси ему понюхать. В дежурке, в шкафчике.

Держа мою голову за затылок — мне показалось, — в ту же секунду лапища сержанта сунула в нос (не под нос, а именно — в нос) клочок ваты, и я задохнулся острым запахом нашатырного спирта.

— Дыши глыбжи, — приказал он, когда я попытался отвернуть голову в сторону. — Сопляк! В омморок упал. Как дамочка херова.

— Сержант! — сердито одёрнул подчинённого следователь. — Не забывайтесь! Вы не в дежурке, а в кабинете следователя находитесь.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант, — поспешил извиниться сержант.

— Штаны, — сказал я, нанюхавшись нашатыря.

— Чево? — уже не столь грозно спросил милиционер.

— Штаны упали… галифе, — повторил я, поддерживаемый цепкими ручищами сержанта за воротник бушлата.

— Надевай!

Я не сразу уцепился за ошкур и подтянул галифе до пояса.

— Очухался, — доложил сержант следователю.

— В бокс. Пусть отдыхает, — приказал следователь.

…Теперь до получения зековской униформы я был обречён правой рукой поддерживать папашин подарок, привезённый аж из Венгрии. Ему-то боевой трофей пришёлся впору, а мне, худырьбе…[554] Трагическое и комическое…

…Мы поплелись в «тёрку». Переставлял ноги, опираясь на облупленные, покрашенные зелёной, ядовитого оттенка, краской стены. К тому же тело моё беспрестанно содрогалось от холода — бельё-то я простирнул и отжамкал в туалете над омерзительно поганой раковиной и оно ещё не высохло на мне.

В боксе я повалился на пол. Кое-как закутавшись в бушлат, подтянув, превозмогая боль, колени к животу, продолжая трястись, как в лихорадке, я постепенно успокоился, даже чуть согрелся, мучительно поворачиваясь с боку на бок, временами впадал в дремоту. Не знаю, что это было, — может быть, и не дремота, а бред.