Ледолом - [240]

Где-то тут это несчастье произошло, недалеко. Я Федю мёртвым не видел. Но слух о том, что его начисто «шмальнули», разнёсся сразу по всей Свободе — молниеносно.

Отец его, по слухам, находился в действующей армии. На фронте. Но вестей от него не поступало. Мать где-то работала, я её не знал и ни разу не встречал. Узнав о смерти сына, она скоропостижно скончалась — сердце разорвалось. Я уже об этом упоминал.

Да, коротка воровская жизнь. Некоторым везёт чуть больше. Но насильственная смерть почти для всех неминуема. Либо от пули охранника или милиционера, либо от ножа такого же блатаря, как он сам… Смерть ходит, спешит по пятам блатного.

И вот мы остановились у пары ступенек, ведущих к дверям бывшей квартиры Грязиных. Вовка опасливо оглянулся по сторонам, после присел на корточки и просунул кисть руки под нижнюю ступеньку, пошуровал под ней, и на ладони его оказался маленький узелок из куска цветастой ткани.

— Рвём когти отседова, — пугливо произнёс Вовка, и мы направились на улицу. Перешли её и забрались в густой, запущенный сад, принадлежавший седому старику, как и дом с глухими воротами, на столбе которых прибита эмалированная табличка: «Докторъ Сурьяниновъ». Сад с аллеями, по которым когда-то прохаживались пациенты доктора Сурьянинова, мне был отлично знаком: несколько раз мы, свободская пацанва, лакомились здесь черёмухой. И я, грешник, тоже. В военные годы.

Помнил отчётливо, как однажды ко мне подошёл седовласый красивый старец. Я даже крикнуть не успел «атанда!», чтобы предупредить ребят об опасности. Это и был хозяин дома и сада. Он спокойно сказал мне: «Ребята, рвите ягоды, лишь деревья не ломайте». Седой дряхлый старик подходил к нам, взобравшимся на деревья, и очень вежливо просил нас не ломать ветви! Добрый человек! К сорок девятому году мне таких людей встретилось очень немного, по пальцам перечесть. Перемёрли, что ли? Или их на войне поубивали? Какой-то другой народ появился, хуже…

…Забравшись в заросли крапивы (дом с мутными стёклами окон показался мне нежилым) и какого-то колючего кустарника, оглядевшись, Вовка развернул узелок. В нём оказались две серёжки и одно надраенное кольцо. Поскольку я обладал солидным опытом добычи цветных металлов (со свалок в основном), то, поразглядывав начищенные до блеска изделия и розовые стекляшки в серёжках, не сомневаясь, сказал Володе:

— Тебя, Вова, надула та цыганка. Это не золото, а медь. Или какой-то медный сплав.

— Не мож быть, — растопырил толстые губы Вовка. — Ты зырь[478] лучче? Вона… этто… тама написаны есть… сарски. Сам сарь на золоте… накарябал.

Я пригляделся внимательнее. На каждом изделии, и в самом деле, имелись оттиснутые цифры «56». И буквы, похожие на «л». Уж не начальную ли букву слова «липа» оттиснул фальшивомонетчик?

— Ты за них что-то отдал? — спросил я.

— Не. Гумажку на каку-то казённу крестик нарисовал. Што они наши квантиранты у нас. А на сколь — не знамо. Она ничиво не говорила. Я сразу драгасэности под ступеньку и заныкал.[479] А то мамкины ёбари по карманам шарят. Чо найдут — казачнут.

— Что за мужики?

— Не знаю. Мамка их приводит. Грит — из трюряги выскочили. И к нам лезут. Мамку шворят на кровати, а меня на полу. В жопу.

— Не надо! Не надо об этом. Какая мерзость! Их всех под суд следует отдать. Должен же у нас быть такой закон! Ты в милицию с заявлением на них обращался?

— Не. Никово я не знаю, Гера. А милисыю боюсь. Тама бьют сильно.

— Как же ты терпишь? С тобой такое творят, а ты молчишь. Эти тюремные подонки глумятся над тобой, неужели ты этого не понимаешь?

— А я их не знаю. Никово не знаю. Тёмна жа… Под кроватью ить ни хера не видать. А они: один уползёт, другой по новой ползёт. И штаны стаскиват, очко ишшит. Да с вином ползут. Я глотну — сласть! Харашо! И никово не помню. Поди узнай — хто. Жопу ночью надерут — болит!

До меня вдруг дошло, что убеждая Сапожкова, я совершаю глупость — ведь он сам сказал, что врачи признали его дебилом. Это, вероятно, вроде быть не всё понимающим дураком. А я с ним толкую как с разумным. Как и чем я могу его защитить? Никак. И ничем. Бессилен я. Всё чаще меня посещала мысль, что во многих случаях жизни я бессилен против Зла.

На работу необходимо топать. А то опоздаю — статья за прогул. Срок. Тюрьма. В СССР мало кто в тюрьме не побывал. Чуть что — сразу в тюрьму. Надо не зевать. Тем более что мне уже семнадцать.

А тётя Паня! Надо же столь низко пасть! И всё из-за пьянства. И нежелания трудиться. А здоровая женщина. Только слабая от сдачи крови.

И я перевёл грустные размышления и разговор с Вовы на другую тему:

— Как Генка-то забурился? Тоже ничего не знаешь?

— Питерский ево искал. С ём он уехамши. Пацаны трёкали: зачалили Генка́. За карман. В малолетке чичас сидит.

— Сколько дали?

— Не зна… Где-то… Забыл, Гош. На драгасэнасти и отнеси домой. Тама заныкаешь и мне скажешь. Я и пришкандыляю за имя́. Кода жинитса буду.

— А если меня дома не будет? Восемнадцать стукнет, в армию собираюсь пойти служить. На заставу. Пограничником. А потом — на завод, наверно. Кировский. Слесарем. Если общежитие дадут. Я скоро, Вова, на третий разряд буду сдавать. На Смолино. В ремонтном заводе.