Ледолом - [10]

Если б не книги, к чтению которых пристрастился с первых школьных лет, да «кавалерийские» воспитательные наскоки матери в редкие свободные минуты, оставлявшие глубокие рубцы в моей детской, очень ранимой душе (и не только в ней), меня постигла бы стандартная судьба, что и многих, почти всех моих уличных друзей, — преступление, тюрьма, гибель… Потому что тюрьма — это неминуемая гибель. Духовная и часто физическая. Нас вела туда сама жизнь, госсистема. К счастью, мне пока удалось избежать первого и последнего в этой триаде.

Лишь много позднее, размышляя, осознал, что оказался в «объятиях» тюрьмы совсем неслучайно…

…А сейчас вернёмся в тысяча девятьсот сорок второй год. Мне — уже одиннадцатый. Я взрослый. А братишке пошёл седьмой год. Малыш, конечно. Себя я считал главой семьи. И опекуном Славки — большая ответственность.

…Мы со Славиком сидели в тёплой, влажной борозде нашей картофельной гряды. Это коллективное поле дружно вспахали за один день сорок второго. А до этого оно представляло обширное ромашковое пространство, место игр детей, живших в трёх домах двора под номером двадцать два «а», позднее почему-то измененном на цифру двадцать четыре. Два дома фасадами выходили на улицу Свободы. Наше же строение, самое большое, располагалось в глубине двора, отгороженного от соседних участков дощатыми заборами. В нескольких этих ещё дореволюционных заплотах уже повзрослевшие поколения ребят когда-то проделали отверстия, через которые можно было легко попасть в соседние дворы (не все, некоторые хозяева блюли неприкосновенность своих территорий) и оказаться, например, на параллельной улице, которой присвоили имя великого русского поэта Пушкина, на которой он жил, — так я думал ещё маленьким, когда мама прочла мне его сказки.

Вот таким огромным дворищем мы, дети, обладали до весны сорок второго. И считали его именно нашим, ребячьим, двором, а себя — хозяевами. Полными хозяевами. И жилось в нём нам очень хорошо, весело и интересно.

Всё это зелёное летнее богатство, и аллею замечательной четырёх- и пятилепестковой сирени, два ряда которой углублялись во двор от дома, где жили семья Бруков и моя ровесница Нинка Мальцева со своей мамой, представляли идеальное место для «прятушек». А тётя Люба Брук даже разрешала нам рвать букеты душистых и несказанно красивых цветов. Один куст она позволила пересадить под окна Малковых, обитавших в нашем доме. И эта роскошь, несравнимая ни с чем, принадлежала нам, ребятам, потому что в революцию владельца нашего дома и двора, буржуя, выгнали далеко за границу доблестные красноармейцы в шишковатых шлемах со звёздами на лбу. Теперь в хозяйском доме жило несколько семей, и наша — тоже. Небольшом по площади, но с высокими потолками. Ещё имелся запасный, почему-то называвшийся взрослыми «чёрный», выход через чулан, из которого отец мечтал построить ещё одну комнату с печкой-«голландкой».

…Сейчас мы играли мирно со Славкой в швайку. Старше братишки на четыре года — целых четыре года! — я постоянно выигрывал, что его очень огорчало, а меня наполняло гордостью: вот какой ловкий и сильный! И при очередном проигрыше он громко и надрывно заплакал — ему так хотелось победить! Но разве я мог позволить себе проиграть малышу? Слёзы его, к сожалению, я до сих пор скорблю о своей неотзывчивости, меня ничуть не трогали. Я и не задумывался уступить братишке, пожалеть его, о чём впоследствии, много лет спустя, особенно, когда получил последнее его письмо, мучительно посожалел. Даже слёз удержать не мог. Втихую. Чтобы никто из «друзей»-зеков не увидел.

Ну что мне стоило сделать ему приятное, желанное, пустяковое для меня — проиграть хотя бы раз понарошку? Так нет — это являлось правилом — игра должна быть честной: кто сильнее и ловчее, тот и побеждает. Игра есть игра: кто-то пожинает славу, а кому-то достаются слёзы. Главное — играть честно, не хлыздить,[8] не мухлевать.[9]

К слову пришлось: вскоре увидев и поняв беспощадные правила игры «под интерес», каким бы он ни был, я никогда в жизни ничем подобным не занимался — ни-ко-гда! А подтверждением моего размышления и решения стал случай, жестокий и нелепый, — самоубийство проигравшегося в карты несчастного подростка-детдомовца по кличке Моня. Если б о нём я вспомнил двадцать пятого февраля пятидесятого года, моя жизнь была бы иной. Но это уже другой рассказ.

…А тогда, жарким летом сорок второго, я и Славик уютно сидели в тёплой, нагретой солнцем борозде. Синим, белым и жёлтым цвёл картофель, торчали ярко-зелёные хвостики морковки, серо-зелёные колючие кустики репы, зеленовато-матовые стрелки лука тянулись к свету. Кругом всё было усеяно зонтиками укропа. На особой грядке, усердно поливаемой нами, прятались под треугольными листьями огурцы, заманчиво-сладковатые, пупырчатые, хотя нам строго было внушено, что лакомиться ими нельзя, — пусть набирают вес. От развесистых кустов помидоров, рассаду которых мама в ящиках, сколоченных мною, разумеется с помощью Славки, выставила на подоконник ещё ранней весной, мы ожидали сочных и мясистых плодов. В настоящее время они представляли из себя зелёные шарики с пятак величиной. Все эти овощи предназначались для долгой зимы — в магочередях говаривали, что она будет ещё более голодной и холодной, чем суровая прошедшая.