Леди, лёд и пули - [32]
Завтра Валентинов день – на самом деле уже сегодня. Часы в изголовье показывали половину первого ночи. Праздники, даже небольшие, – это плохое время для тех, у кого партнера забрала смерть или развод. Карелла чувствовал, что лейтенант может дать им с Мейером в помощь еще одного человека, который им отчаянно необходим, и шансы на это – пятьдесят на пятьдесят. Итак, если лейтенант согласится, то почему не остановиться на Клинге? Они скажут лейтенанту, что Клинг – единственный, кто поможет им должным образом проверить все сто четырнадцать человек, занятых в шоу, затем допросить треть этих людей и исключить тех, кто не мог убить ни Салли Андерсон, ни Пако Лопеса. Черт возьми, где связь?
Он заснул, думая о том, что, если даже лейтенант назначит Клинга третьим, расследование будет тянуться бесконечно. Он не знал, что как раз в эту минуту дело принимало оборот, который должен был в любом случае вовлечь Клинга и, более того, сделать очевидной необходимость допросить все сто четырнадцать человек.
Человек носил под пальто клетчатый пиджак, серые фланелевые брюки и жилет. Он также носил пистолет калибра 0,32 в кобуре слева. Пуговица пальто у пояса была расстегнута, чтобы он легко мог выхватить пистолет правой рукой. Ему никогда не приходилось пользоваться пистолетом с тех пор, как он получил разрешение на право ношения.
Не следовало ему работать так поздно сегодня вечером.
Когда он закрывал магазин в деловой части города, опускал металлическую сетку и устанавливал навесной замок, прикрепляя защитную сетку к тротуару, на улице не было ни одной живой души. Быстрой нервной походкой он дошел до круглосуточного гаража, куда обыкновенно ставил машину, с удовольствием думая про пистолет на поясе. В ночные часы эта часть города чем-то напоминала лунный пейзаж. Он ехал к окраине города, останавливаясь у каждого светофора на красный свет, опасаясь приезжих нарушителей уличного движения. Когда он выехал на дорогу, пересекающую Гровер-парк, он почувствовал себя в большей безопасности. Ему осталось проехать два светофора в самом парке (и остановиться перед ними, если будет красный свет) и третий при выезде на авеню Гровер. У первого светофора пришлось остановиться: он нетерпеливо ждал зеленого света. На следующем светофоре горел зеленый свет. При выезде с площади – тоже зеленый. Он повернул направо на авеню Гровер, проехал несколько кварталов, мимо полицейского участка с зелеными шарами по обе стороны лестницы, с цифрами «87» на каждом, затем еще три квартала, повернул налево и двинулся на север к шоссе Сильверман-роуд. Он поставил машину в гараж под зданием, как делал всегда, запер ее и направился к лифту в дальнем конце гаража. Ему часто приходило в голову, что охранник наверху в парадном никак не защищал гараж. Но расстояние от того места, где он оставлял машину, до лифта было не больше пятидесяти футов, и он редко приходил домой позже семи вечера – в это время много других жителей дома приезжает и выезжает.
Но без четверти два ночи в гараже никого не было.
От лифта его отделяли четыре мощные колонны. Они были расставлены, как стражи, в десяти футах друг от друга. Гараж был ярко освещен. Стук каблуков по цементному полу отражало эхо. Из-за третьей колонны ему навстречу выступил человек с пистолетом.
Он потянулся за собственным пистолетом.
Он взялся за рукоять.
Он начал вытаскивать пистолет из кобуры, когда человек выстрелил. Прямо ему в лицо. Он почувствовал только острую боль от первой пули. Его тело откинулось словно от удара, когда вторая пуля вошла ему в голову. Вторую пулю он уже не почувствовал.
Снова пошел снег. Огромные пушистые хлопья лениво кружились в воздухе. Арти Браун сидел за рулем. Рядом с ним на переднем сиденье неприметного автомобиля устроился Берт Клинг. Эйлин Берк сидела сзади. Она еще находилась в комнате детективов, когда пришло сообщение об убийстве. И она попросила Клинга подвезти ее до метро, по дороге к месту преступления. Клинг только поворчал немного. Клинг – очаровашка, подумала Эйлин.
Браун был крупным мужчиной, а в толстом зимнем пальто он казался еще огромнее. Пальто было серым с воротником из искусственного черного меха. На нем были черные кожаные перчатки, в тон воротника. Браун был, как теперь принято говорить, «черным». Но он знал, что цвет его лица был ни в тон воротника, ни в тон перчаток. Всегда, когда он глядел на себя в зеркало, он видел перед собой кого-то с шоколадной кожей. Но он не считал себя «шоколадом». Он также больше не думал о себе как о негре. Если черный считает себя негром, значит, он унижает себя. Слово «негр» стало бранным – одному Богу известно, как и когда это произошло. Отец Брауна называл себя «густоцветом», что звучало весьма натянуто даже в ту пору, когда черные имели обыкновение называть себя неграми. (Браун заметил, что в журнале «Эбонит» слово
