Леди Джейн - [8]

Мадам Жозен как-то сказала девочке, что ее больной матери необходим полный покой. И девочка часами сидела, не шелохнувшись и не выпуская материнской руки из своей.

Нельзя было упрекнуть мадам Жозен в недостатке заботливости. Мадам усердно ухаживала за больной и за ее маленькой дочерью, но при этом мысленно восхищалась своей самоотверженностью. А порой расхваливала себя и в разговорах с сыном:

— Ну кто, кроме меня, мог бы так заботиться о больной, так баловать ее ребенка? Беспомощные, одинокие, только во мне одной они и нашли опору.

Старая креолка прежде всего хотела уверить саму себя, что действует бескорыстно.

Спустя двенадцать дней после появления в доме мадам Жозен молодой матери с ребенком по узкой улице Грэтны, к переправе, двигалась самая скромная погребальная процессия. Встречные отступали к обочине и удивленно оглядывали Эраста Жозена, одетого с иголочки и занимавшего место рядом с доктором Дебро в открытой коляске, единственном экипаже, который следовал за гробом.

— Это какая-то иностранка, родственница мадам Жозен, — послышался чей-то голос в толпе. — Она с маленькой дочкой недавно приехала из Техаса, а вчера умерла. Вчера же ночью, говорят, и девочка слегла. По словам старика-доктора, с той же горячкой.

Мадам Жозен, напомним, была урожденная Бержеро, фамильный склеп Бержеро находился на кладбище при церкви Святого Людовика. Впервые после смерти булочника Бержеро склеп открыли в первый раз, и ненадолго пережившую мужа женщину похоронили там среди чужих людей.

Когда Эраст вернулся с похорон, мать его сидела в качалке возле кровати, которую теперь занимала новая больная — леди Джейн. Волнистые волосы пребывавшей в беспамятстве девочки рассыпались по подушке; темные крути под глазами и лихорадочный румянец на щеках служили верным признаком того, что ребенок заразился тифом.

Мадам Жозен, надевшая свое самое лучшее черное платье, проплакала все утро. Завидев вернувшегося сына, она бросилась к нему и разрыдалась.

— Мы погибли! Какие же мы несчастные! Как же мы наказаны за доброе дело! Взяли в дом совсем незнакомую больную женщину: и уход ей, как за родной, и место в нашем фамильном склепе!.. Вдруг девочка тоже заболела! Доктор Дебро говорит, что это повальная горячка, мы с тобой заразимся и помрем! Вот что значит творить добро!

— Пустое, маменька! Зачем видеть все в черном свете? Старик Дебро тебя сильно напугал. Может, горячка и не прилипчивая. Больше никого не будем к себе приглашать; да к нам, наверно, и побоятся идти в дом. Я на время переселюсь в город, а к тебе горячка не пристанет. Через несколько дней все решится — девочка или поправится, или умрет, а тогда мы уедем отсюда и устроимся где-нибудь в другом месте.

— Ладно, — ответила на это мадам Жозен, вытирая слезы; слова сына ее немного успокоили. — Я исполнила долг перед умершей. Никто меня не упрекнет. Теперь буду ухаживать за девочкой, сколько хватит сил. Тяжело, конечно, в такую жаркую погоду сидеть взаперти, но, с другой стороны, все же лучше, что малышка в беспамятстве. Сердце разрывалось видеть, как она убивается по матери. А та, бедняжка, такая молодая, красивая!.. И умерла на чужой стороне!

ПЕПСИ

На улице Добрых детей все знали Пепси и ее мать. Пепси была калекой от рождения, а мать ее Мадлон, или Миндалинка — этим прозвищем она была обязана детворе, — пользовалась всеобщим уважением. Мать с дочерью жили в скромном домишке между аптекой и табачной лавкой испанца Фернандеса. Выкрашенная зеленой краской дверь, окно с красивой чугунной решеткой… Окно было такое широкое, что взрослый человек среднего роста с улицы мог прекрасно рассмотреть всю обстановку комнаты. Массивная деревянная кровать на высоких ножках, с красным балдахином и кружевными накидками на подушках занимала угол комнаты. По другую сторону был небольшой камин, украшенный фестонами из розовой бумаги. На каминной полке стояли часы, две вазы с бумажными цветами, голубой кувшин и попугай — статуэтка из гипса.

Крыльцо, рама входной двери, тротуар перед домом были выкрашены красной краской, приготовленной из толченого кирпича, которая очень гармонировала с желтовато-розоватыми стенами, зеленой дверью и белеными ставнями, немного полинявшими от времени.

За комнатой, или спальней, находилась небольшая кухня, которая выходила во дворик, окруженный забором. На кухне Мадлон стряпала — жарила миндаль и сладкие пирожки. Мышка (так звали девочку-негритянку, прислуживавшую в доме) по утрам обычно готовила еду и наводила порядок, а в случае необходимости — когда Мадлон отлучалась — обслуживала мисс Пепси. Возле здания Французской оперы, на Бурбон-стрит, Мадлон держала небольшую палатку, в которой торговала разными сладостями: жареным миндалем, особого сорта пирожками с рисом и конфетами-пралине.

С утра Мадлон отправлялась на Бурбон-стрит с большой корзиной свежеприготовленных лакомств, а к вечеру у нее обычно все раскупали. В это время ее единственный ребенок, ее бесценная Пепси сидела дома у окна в специальном кресле на колесах. Из окна Пепси могла видеть угол улицы, маленькие домишки, лавки — овощную, обувную, винную и другие. Все торговцы знали бедняжку Пепси. Все привыкли к тому, что в окне целый день виднелось ее продолговатое, бледное лицо, блестящие черные глаза, большой рот с крупными белыми зубами — ведь она то и дело улыбалась доброй улыбкой, — густые черные волосы, старательно собранные в узел на самой макушке. Голова у Пепси была непомерно большая, казалось, что ее подпирают приподнятые кверху уродливые плечи. Колени ее прикрывал стол, на котором Пепси колола орехи и делила все на три кучки: в первую — целые ядра, во вторую — поврежденные во время чистки и в третью — иногда попадавшиеся испорченные. Из целых Мадлон и Пепси приготовляли те самые конфеты, которыми Мадлон прославилась в городе, — за которые ее и прозвали