Лебяжий - [9]

– Не беспокойтесь, сам заработаю, – сердито огрызнулся Станеев, которому однообразная воркотня Лукашина уже надоела.

– Видал, Максимыч? Бич-то с гонором!

– Бич? – удивился Мухин и разочарованно вздохнул. – А мне сказали, что он стропальщик.

Станеев нахмурился: им, кажется, занялись всерьез. Считая себя человеком независимым, он не допускал вмешательства в свою судьбу.

– На мораль не тратьтесь... Толку не будет.

Но Мухин равнодушно отвернулся, словно забыл о его существовании.

– Извини, Паша, что потревожил. Проветриться вздумалось. Одному дорога широка.

– И я собирался, да этого бегемота разве сдвинешь? – засуетился Лукашин, догадываясь, что Мухин зашел неспроста.

На электростанции, отрывисто покашляв, заглох движок. Свет погас, и все, что было вокруг, – дома, вышка с антенною наверху, балки, тягач подле конторы – слизнул мрак. Ни звука, ни шороха. На термометре минус сорок семь. А двое бредут по поселку, покуривают. За ними, невозмутимый, тащится пес.

– Морозец по-нашему трудится! – оттирая нос, кряхтел Лукашин. – Нос прихватило.

– Зайдем ко мне. У нас, кажется, есть свечка, – пригласил Мухин.

– Поздно. Давай уж здесь потолкуем, – поеживаясь, сказал Лукашин. Оделся легко, и его пробрало до костей.

– Идем, идем.

Мухин занимал в четырехквартирном рубленом доме две комнаты. Отыскав свечку, зажег, высветив чуть подретушированный портрет улыбающейся женщины в медицинском халате, в шапочке, казавшейся игрушечной на мощных гривастых волосах. У противоположной стены в строгом порядке на полках книги, а вот журналам уже не хватило места, и они – английские, русские, немецкие – лежали стопками на полу.

Лукашин сел на диван. Сдвинувшись ближе к валику, выжидательно уставился на Мухина. Мухин не спешил. Впустив Соболя, дал ему кусок колбасы и, покачивая головой, принялся изучать диковинный окрас собаки.

– Долго еще резину тянуть будешь? – нетерпеливо спросил Лукашин. – Зачем звал?

– Насчет Лебяжьего хочу посоветоваться.

– Помешался ты с этим Лебяжьим...

– Точно: навязчивая идея!

Мухин легонько приподнял гостя с дивана и, взяв свечку, подошел к карте. Несоответствие в росте было разительно, но разговаривали они, не замечая этого неудобства.

– Будишь среди ночи, а сам уж давно все вырешил...

– Ты вождь наш партийный, Паша. Без твоей поддержки я как без рук.

– Ладно, ладно. Мозги не пудри, – Лукашин рассмеялся и, выскользнув из-под руки Мухина, сделал пару кругов. – Если нужно согласие – я согласен.

– За нарушение приказа Саульский может дать по шапке.

– Лишь бы не по голове, – отмахнулся Лукашин, но Мухин прервал его, повторив все то, что еще недавно говорил Саульскому.

– Не пойму я, – помедлив, сказал Лукашин, – какого рожна нас в Белогорье толкают? Да еще своим ходом... Техника – не Христос, по болотине не погонишь... Ей твердая земля нужна под ногами. А от Лебяжьего сплошные трясуны, озера да речки...

– Не веришь, значит, в библейские чудеса?

– Не положено. Атеизм проповедую.

– Что ж, так и заявим начальству. Мол, застряли на Лебяжьем во имя атеистических принципов... Людей- то готовь исподволь... чтобы оценили всю выгоду прогиба.

– Это уж моя ком-пе-тен-ция, – в особых случаях Лукашин не прочь был ввернуть мудреное словечко. Ввернул и сейчас.

Внезапно загорелся свет, выхватив из темноты довольные лица двух заговорщиков.

– Ой-ё-ёй! – взглянув на часы, заспешил Лукашин.– Точим лясы, а времени-то вон сколько!

– Сколько? – знавший секрет его часов, усмешливо спросил Мухин.

– Так, наверно, часа три, не меньше, – предположил Лукашин и спрятал часы. Часы после встряхивания затикали.

Вытолкнув Соболя, он ушел. Свет снова погас. Мухин разделся и на цыпочках прокрался к жене.

– Я все слышала, – подвигаясь, сказала Раиса.

– И как? Осуждаешь или одобряешь?

– Тебя же не переубедишь, если веришь, что прав.

– Когда прав – зачем переубеждать? – Мухин поцеловал ее в округлое теплое плечо и крепко прижал к себе.

– Ах, Ваня! Ты не стареешь!

«Старею! – чуть слышно вздохнул Мухин и слегка помассировал пальцами грудь. Сердце покалывало. – Сколько же лет мы вместе? Тринадцать? Нет, однако, четырнадцать...»

– Ваня, помнишь, как мы познакомились?

– Как же, помню. Сидели в театре...

– Ты угощал меня конфетами, – принялась вспоминать Раиса, и то далекое время вновь ожило перед ними. Раиса училась тогда в медицинском. По ночам дежурила в «Скорой помощи», и это была приличная добавка к стипендии. Детдомовская жизнь научила ее ценить заработанную копейку. Но в малом Раиса себе не отказывала: и одевалась по моде, и сладости покупала, и посещала все театральные премьеры. Жила напряженно, трудно, из-за своей занятости почти не общалась с сокурсниками. В конце третьего семестра увлеклась преподавателем с военной кафедры. Он вдохновенно читал стихи, которыми баловался втайне от коллег; многие из них посвящались Раисе. Но через полгода к доценту Васильеву приехала из Днепропетровска жена. Впрочем, с женою он скоро расстался, но Раиса избегала его, не умея простить однажды пережитого унижения. Майор не унимался и преследовал ее до тех пор, пока Раиса не пригрозила, что пожалуется в деканат. Деканом была женщина, которую за глаза звали Драконом.