Лебединое озеро - [62]

Три верхних колена, начиная с себя, они смогли записать самостоятельно. Четвертый писали с моей и маминой помощью. Чтобы записать пятый, мы звонили моим родителям, и все равно остались пропуски и в именах родственников, и в датах жизни. А по другой линии вместо пятого колена вообще пришлось оставить белое пятно — не у кого было узнавать. А уж до семи колен, как хотелось мне с подачи многих религий, дотянуться было невозможно ни с какого бока. Таким наше семейное дерево и осталось на бумаге — слабо укоренившимся и скособоченным на одну сторону.

Я смотрю на этот лист и вспоминаю недавнюю просьбу замужней дочери ни в коем случае его не выбрасывать.

Зачем же выбрасывать? Вставлять в рамочку и вешать на стену не будем, а сохранить — сохраним. Чтобы вместе побороться с тем предсказанием будущего, которое уже вовсю стучится в нашу жизнь: «Где ваши дети?» — «А бог их знает!»; «А где ваши родители?» — «Да черт их знает!».

Ведь на Руси опять смута. Кто-то насчитывает ей тридцать лет, кто-то останавливается на двадцати. Для меня она явно обозначилась со времени установившихся свобод, когда освобожденные от работы и денег люди занялись разрушением себя, а заодно, всего того, что вокруг. Одни свободные люди крушили памятники вождям на площадях, другие пробавлялись простолюдинами на кладбищах.

Серебристый бюст деда тоже попал под общую раздачу.

Сначала у деда отбили нос. Потом ему расколотили голову, оставив смотреть в небо косо обрубленную шею с кадыком.

Вместо порушенного памятника пришлось отцу варить деду с бабушкой на двоих невидный железный обелиск, на который он прикрепил тяжелую табличку из «вечного» цветного металла с красивой гравировкой.

Через год красивую табличку спилили очередные свободные люди, и на памятник пришлось приладить неказистый и никому не нужный кусок нержавейки.

Чем окончится русская смута на этот раз? Пропадет наш народ или сумеет совершить очередной подвиг?..

Обычно я хорошо и спокойно сплю, а сегодня вдруг очнулся перед рассветом, полный тревоги. Казалось, сердце, никогда не подводившее меня, остановилось во сне, готовое умереть, и умерло бы, если бы все клеточки тела разом и дружно не проголосили тревогу, заставив открыть глаза.

Рассвет еще не забрезжил, а сна не было. И страшно было закрыть глаза. И тяжело было думать о том, что останется после меня, когда я уйду. И что я отвечу деду, сумевшему оставить после себя домашний мир, в котором я вырос.

Не двигаясь, я лежал на спине, раскручивая мутные полусознательные обрывки то ли сна, в котором умер, то ли грез, в которых шел к своим и так и не понял, успел дойти или нет.

Там был зной, от которого нет спасения. Выжженная степь от края до края. Ни кустика, ни деревца вокруг. Солнце. Весь день солнце. Перегревшийся мозг отказывался работать, сберегая энергию для своей древней как мир подсистемы, отвечающей за животное выживание. Он давно задал телу направление, выбрал путь и теперь ждал, когда бесконечная пыльная дорога выведет меня из лабиринта равнины на обрывистый берег реки. В воде спасение, вода близко, и надо было только не сдаться солнцу, идти и терпеть, терпеть и идти, во что бы то ни стало…

Речные миражи давно перестали воодушевлять сознание, и когда ноги вдруг провалились с обрыва, с каждым шагом автоматически выпрямляя колени под убегающую вниз землю, чтобы не упасть, а взору открылась речная ширь, становящаяся с каждым шагом все ближе и огромнее, — в чудо не верилось до последнего. И только когда тело с разбегу упало в воду, а дно под ногами пропало, и сильные речные струи, играя, потащили меня на глубину, показывая свою силу, — только тогда мозг включился в работу, спеша насладиться могучей волей и уверенно командуя всеми враз ожившими мускулами и желаниями.

Острое чувство счастья от возможности нырять и плыть, и снова нырять в светло-голубом и синем, и зеленом, и белом мире, солнце над котором было не убийцей, а другом, — постепенно захватывало клеточки тела и скоро захватило их все.

Далеко впереди, на середине великой реки, был низкий остров с широким песчаным пляжем, родом из детства, а сил у тела стало столько, что, казалось, доплыть до острова не составит большого труда. Чуть-чуть еще порезвиться в мягкой и податливой воде, наиграться вволю с течением, — а потом взять и разом переплыть могучую реку, чтобы попасть в новый манящий мир, туда, где верят и ждут…

Когда песчаные отмели острова оказались под ногами, вода и земля перестали иметь значение.

Осталось небо, высокое небо над головой, которое стремительно потемнело.

Яркий день сменила черная ночь с мириадами ярких звезд, близких и кружащих голову. И тут же другое, холодное и низкое небо зажгло свои звезды, и они тоже казались родными и близкими. И третье — хмурое и без звезд небо было мне не чужим. И небо четвертое — с качающимся в окошке желтым месяцем, тоже знакомое и свое. И пятое, и шестое, и так без конца.

Странное чувство овладело мной. Определенно я был не один. Мне помогало смотреть много глаз. Кто бы это мог быть, кроме моих предков? — Только они.

И где-то там, среди множества глаз, был взгляд деда, и ничего мне больше не оставалось, как верить в то, что когда-нибудь и мой взгляд поможет моему внуку увидеть мир таким, каким его вижу я.