Лебедь Белая - [42]

Милонег между тем выстроил дружину рядами, и начали они странные движения совершать: то потянутся, то присядут, то наклонятся. А потом отошли к ограде и взялись всякие тяжёлые вещи поднимать: кряжики комелёвые, камни. Некоторые дружинники между собой бороться вздумали. Любопытно мне стало. Я поднялась с завалинки и подобралась ближе. Крупный муж годов за сорок с мясистым синеватым носом стоял, едва пригнувшись и растопырив руки, и пальчиком эдак манил к себе других. Несколько молодых дружинников начали к нему подкрадываться с разных сторон – осторожно, будто волки к старому туру. Крались они ужимисто, ловко перетекали с места на место, а потом разом бросились на носатого. Тот не растерялся и ну давай валять молодёжь по земле. А те и рады. Вскакивают, скалятся и снова на него.

А потом все усталые и довольные направились к нашему корыту отмываться. Брызгались водой, хохотали, только Милонег, блюдя достоинство, стоял отдельно от прочих. Он зачерпнул полную пригоршню воды и плеснул себе в лицо. Прозрачные капельки покатились по плечам, по груди, по животу… Я сглотнула и наклонилась к Добрыне, ибо дышать почему-то стало трудно.

На моё счастье раздался зов на заутрок. Бабура Жилятовна сложила ладони у рта и крикнула:

– А ну живо к котлу, каша стынет!

Холопы и чернавки выстроились в очередь у кухни, мы с Добрыней встали в её конец. Кормили челядь сытно, но не вкусно. Дали какой-то полбы не масляной, без мяса – ешь от пуза, но есть такое не хочется. Глядя, как остальные жуют да ещё и нахваливают, я с ужасом подумала, как же надо изголодать, чтобы принимать в себя такую пищу? Деда Боян, куда ты меня привёл, на кого оставил?

Добрыня от каши тоже не отказался. Я вывалила перед ним содержимое своей миски, и он слопал всё без остатка. Бабура Жилятовна, увидев это, раздула ноздри. Видно было, что хочет она сказать мне нечто гневное – я даже понимала что – но остереглась, как ни как ей меня беречь велено, а не ругать.

Бабуру Жилятовну никто по отчеству не звал – просто тётка Бабура. Но не потому что не уважали, а потому что так проще было, да и прозвище своё тётка Бабура оправдывала сполна – рассказчица была славная, куда там до неё моей бабке. В этот же вечер, сидя в людской на лавке и ковыряя ложкой ужин, я слушала её рассказы о былом прошлом, о богах, сошедших на землю, о людях, ищущих любовь, о зверях, пытающих правды. Лицо её при этом разглаживалось, гневливость из глаз уходила и вся она становилась такой славницей, хоть рисуй с неё птицу Алконост. Я рисовать не умела, а вот мальчонка, мой сосед по лавке, в самом деле чертил что-то прутиком на земляном полу. Я присмотрелась: Алконост не Алконост, но странное и величавое существо – точно, может быть, даже бог.

Под тёткой Бабурой было десятка два чернавок и с полсотни холопов. Все при деле, в заботах с утра и до позднего вечера с небольшим перерывом на обед и полуденный отдых. Я было подумала, что меня тоже в чернавки отдали, но потом оказалось, нет. Вот и ладно, а то ничего не бывает хуже, как чёрной рабой в неволи жить.

Первый день я маялась бездельем, сидела у людской и грызла орешки. Орешков я набрала возле гридницы. У них перед дверьми целый бочонок этого счастья стоял, так что я полную понёву набила и отнесла к людской, и никто мне слова против сказать не осмелился. Всех холопов да чернавок я начала по горсточке оделять, чтоб тоже к счастью прикоснулись, и поэтому орешки закончились быстро. Пришлось снова идти. Ну да то не беда, только размялась.

Тётка Бабура несколько раз проходила мимо завалинки, терзала меня косыми взглядами, но ничего не говорила. Зря она так, мне её взгляды, как Добрыне блохи – почесался и забыл. Добрыня, кстати, поселился возле дверей кладовой клети, там и пахло вкусней, и кухонные чернавки нет-нет да кинут косточку.

На второй день я придумала себе занятие. После полудня вернулся в усадьбу гридь из Милонеговой дружины по прозванию Белорыбица. Неприятный такой человечишко, зловредный – я это по глазам его определила и по шипящему голосу. Ну и Дажьбог с ним. Пришёл этот Белорыбица весь побитый, в засохших кровоподтёках на лице, и с ним пришли два отрока, такие же побитые и грустные. С кем они в драку ввязались – не ведаю, но те, кто их кулаками потчевал, явно были неплохими людьми, потому что некоторые холопы на эту побитую белорыбицу и её отроков смотрели с чувством отмщённого достоинства.

Я сидела в тенёчке, наблюдала, как эта побитая команда отмывается у колодца. Потом они взялись целить друг дружку. С целительством у них выходило не очень. Принесли откуда-то дёгтя и начали мазаться им. Чёрные стали, как с пожарища. Я плюнула: господине мой Волох и госпожа моя Лада, ну что ж они совсем умом бедные?

Я встала.

– Эй!

Они обернулись.

– Смывайте с себя свои мази. Не мучьте зря божью волшбу!

Один из отроков сплюнул зло:

– А ты никак знахарка?

– Знахарка или нет – о том лишь боги ведают. А ты делай, чего тебе говорят.

Я сбегала в людскую. Сума моя с разными травами всё так же висела на гвоздике у дверей. Я схватила её и побежала обратно. Раненая троица покорно ждала у корыта уже умытая и обсохшая. Я покривилась: смотреть на их разбитые рожи было больно. За что их всё-таки? Ну да не моё то дело. Я столкла в ступке несколько целебных листочков, сгустила их льняным маслом и добавила на ногте синей глины. Эту глину я нашла уже здесь, на княжьем подворье. Глянула по утренней зорьке в амбар, а она лежит сбоку на полочке. Я подумала ничья, ну и взяла немного. К чему такому полезному снадобью без проку киснуть? Теперь вот пригодилась.