Лебедь Белая - [41]

И в таком огорченном состоянии я, верно, простояла бы весь вечер и всю ночь. И следующий день тоже. Но Бабура Жилятовна схватила меня за руку, сжала пребольно и поволокла к воротам на подворье. Стражи ни слова против не сказали, только на Добрыню вроде как покосились, дескать, своих псов навалом, и продолжили глазеть дальше.

Подворье было полно народу. По большей части это были крепкие мужи, кто постарше, кто помоложе, кто со шрамами. Они ничего не делали, просто разговаривали да орехи грызли. У раскрытых ворот конюшни возились холопы с вилами, возле поварской крутились чернавки. К Добрыне сунулась было знакомиться ватага местных псин, но Добрыня посмотрел на них грустно, даже не оскалился, и те враз знакомиться расхотели, хотя были среди них псы в холке Добрыне не уступающие.

Подворье, как я и говорила, было огромное, не то, что половина нашей деревни, – вся уместится. Главная домина крышей небо держала, все остальные строения были пониже и отходили от неё широкими размашистыми крыльями. Оконца в тереме прикрывали цветные пластинки, деда Боян называл такие слюдою. Ничего так, красивые. Я хоть и была в подавленном состоянии, но на оконца немного полюбовалась. Бабура Жилятовна тем временем отвела меня ближе к конюшне и ткнула пальцем в дверь между кухней и портомойней: здесь жить будешь. И тоже ушла.

Здесь так здесь. Я дурным делом подумала, что мне какую-то отдельную клеть отвели, как дорогой гостье, оказалось – беса собачьего. За дверью находилась огромная тёмная горница. Вдоль стен лавки, на полу солома. Пожилая чернавка, щипавшая курицу возле кухни, пояснила, что сие есть людская, место, где работные люди живут. Без её пояснения я, конечно бы, не догадалась, я же дура недогадливая, но всё равно сказала спасибо. Чернавка, заулыбавшаяся от моей благодарности, сказала мне ложиться спать на лавке у двери, лишь там место свободное.

Что ж, значит у дверей. На указанной лавке не было ни тюфяка, ни шкуры какой завалящей. Я вздохнула разочарованно и села. Ноженьки гудели, голова раскалывалась. Только сейчас я почувствовала, как сильно устала. Положила на колени суму. Пока плыли до Голуни на каждом ночном привале я собирала травы целительные, дабы быть полезной, если хворь с кем случится, а деда Боян мне суму подарил, чтоб было где травы эти хранить.

На стене над лавкой приглядела гвоздик, встала, повесила суму на него, и легла. Думала поспать с дороги. Куда там! Мимо постоянно ходили – холопы, чернавки, детишки какие-то – дверь хлопала, в ушах звенело, от злости и обиды скулы сводило. Ужасное место! Я лежала с зажмуренными глазами, плакала в мыслях, кляла всех чёрною молитвой и вдруг поняла, что сплю, и всё, что я видела за последние дни, что испытала – всё это мне снится. Киев-град, Голунь, деда Боян, Добрыня, Гореслав, дядька Малюта, Метелица… Если я сейчас открою глаза и встану, то увижу знакомую светёлку в родительской избе, сестёр, бабку. А на улице-то – воля! Деревенька наша на взгорье, Сож под ногами, луга да поля, да лес смолистый. Благодать! Матушка моя…

Я вздрогнула и проснулась. Рядом кто-то сопел. Пригляделась – мальчонка. В открытую дверь тёк свежий ночной воздух и лился ясный звёздный свет. Я поднялась, подошла к двери. У порога лежал Добрыня. Почуял меня, шевельнул хвостом. Я склонилась над ним, погладила, он потянулся ко мне, лизнул руку. Родной мой, хороший, никого то кроме тебя у меня не осталось. Я села на завалинку, привалилась спиной к стене и задремала…

Прохлада, лёгкость, рассвет – самое то для доброго начала дня. Поэтому хозяйская челядь встаёт с зарёй. Забот у них не меряно: тут и коров подоить, и кур накормить, и кашу сварить, чтоб было чего на заутрок подать. Но на этом подворье первыми вставали другие. Распахнулись ворота в дальнем крыле – кто-то из челяди вечером обозвал его гридницей – и на двор выскочил добрый молодец, босой и в одних портках. Он потянулся размашисто да как гаркнет:

– Русь, подымайся!

Следом за молодцем, кто степенно, кто быстро, стали выходит мужи числом за сотню. Встали кучно, повели плечами, помахали руками да вдруг побежали по двору. Побежали не быстро, со смехом, с прибаутками. Добрыня насторожился, навострил уши. Я тоже опасливо встрепенулась: уж не задумали эти бегуны чего худого? Пробегая мимо, они набросали в мою сторону сальных шуток. Я не ответила, молчала. Приглядывалась. Придёт время, и каждому за его смех воздастся – кому ответной шуткой, а кому и ковшиком по лбу. В том босоногом, который первым на двор выскочил, я признала вчерашнего моего витязя. Он тоже меня признал, заулыбался, а я прищурилась: ой ты витязь мой давешний – ладный, как сам Лель. Светлые кудри, взгляд голубой безоблачный.

Я почувствовала, как щёки начинают рдеть. Спохватилась, отвернулась. Вот уж из-за кого было бы… Но краешком глаза всё одно за этим ладным подглядывала. Бежал он не вместе со всеми, а как бы стороной, будто подгонял прочих. Я услышала имя, брошенное вскользь: Милонег – всему миру милый… Подходит ему.

Челядь дворовая тоже проснулась. Двое холопов взялись черпать воду из колодца и лить её в длинное корыто. Из дверей людской выходил работный народ: сонные, нахмуренные. Шли к корыту, умывались, отфыркивались и отходили каждый к своему делу. Я тоже подошла к корыту. Окунула ладони в водицу – руки по самые локти онемели – набрала пригоршню, поднесла к губам. Вода стекала меж пальцев тонкими струйками. Сказочно. Провела охолодевшими ладонями по щекам, вздрогнула и вернулась к завалинке.