Le diable noir - [6]

Задумчивое молчание Денисова было прервано конским ржанием за окном. Последовала серия возгласов, следом в двери настойчиво постучал часовой.

Оказалось, казачий пикет, стоящий на проселочной дороге из Дорогобужа в сторону села Лычевка, известил о приближении неприятельских колонн.

Такого количества французов нам еще не приходилось встречать в своих краях. Разбивая в пух и пленяя разрозненные группы фуражиров и отставших от армии мародеров, мы почитали себя хозяевами области. И вдруг прямо посреди наших земель марширует чуть ли не целый полк, сопровождаемый конной батареей и снующими окрест разъездами конных стрелков.

Как переменился Денисов! Вся его мрачность рассеялась. Процедил: «Вот и случай отдать почести праху героя!» Принялся рассылать вестовых, давать распоряжения, руководить приготовлениями к «Делу».

Хорунжий Еремеев вызвался достать «языка». Толстяк с бравыми рыжими усами, малиновыми щеками и маленькими, хитрыми глазками — он смахивал на маркитанта. Ему, казалось, более подошел бы колпак с кистью и засаленный передник, чем мохнатая казачья шапка с алым шлыком и серебряной чешуей и курчавая бурка, вздымающаяся повыше плеч двумя черными рогами. Это был самый отчаянный и опытный из разведчиков нашей партии.

Я упросился ехать с ним. Хотелось развеяться после гнетущего ночного разговора, после смерти поручика.

Еремеев согласился. У нас были хорошие отношения. Как-то он поведал мне о своей заветной мечте. Показал медальон, скрывавший маслом писанный портрет. Сперва я думал, что речь пойдет об амурной страсти, но пригляделся… Орлиный профиль, знакомая на весь свет шляпа. Еремеев объяснил, что с самого начала войны возит с собой этот портрет на случай, если представится шанс сверить личности, чтоб не вышло ошибки. Ухватить за шиворот самого антихриста, пленить его и доставить в штаб — самая заветная его мечта.

Я понимал его.

Провожать нас вышел лично Денисов.

— Не горячись, Вихров… Петра Иваныча жаль. И спасителя твоего бородинского жаль… Но мертвых обратно не воротить. А живые нам теперь — каждый человек на счету. На рожон не лезьте.

— Слушаюсь, господин подполковник!

— И вот еще… Про Ржевского. В Павлоградском полку я всех офицеров поименно знаю. И, знаешь что, корнет… Никакого Ржевского там отродясь не было.

Денисов похлопал меня по плечу, направился обратно в избу, готовить встречу неприятельским силам, идущим на Лычевку. Кем бы ни был на самом деле «поручик Ржевский» — рассказ его, хоть частично, начинал подтверждаться.

Оставалось лишь надеяться, что он не подтвердится в остальном…

* * *

Мы с Еремеевым вели коней на поводу, по мягкому мху, стараясь ступать неслышно, задрапированные хвойными ветвями, будто какие рождественские щелкунчики, обознавшиеся сезоном.

Вокруг была осень, в запахах прелой листвы и грибов, в дрожании золотой и багряной листвы на промозглом ветру. На миг между туч проглянула чистая синева, но затем вновь всё вскрыла тяжелая синяя завеса. Заморосил дождь.

Мы следовали параллельно проселку, не сводя глаз с дороги. Находились примерно на середине пути между французским отрядом и Лычевкой.

Скрип каретных спиц и плеск бочажков под копытами лошадей мы заслышали издали.

Молча переглянулись. Я кивнул, мол, готов…

На козлах кареты, снабженной строгим армейским гербом с непременной бонапартовской N, отчаянно нахлестывая лошадей, сидел совершенно экзотический тип. Красногубый, иссиня-черный африканец, в изумрудных чалме и шальварах, в расшитой золотом алой венгерке.

Непривычно было видеть такого щеголя посреди пасмурного осеннего ненастья. Сами мы давно сменили блестящие шнуры и лоснящийся мех форменных ментиков на неприметную серость походных шинелей и накидок, на крестьянские бекеши и косматые бурки. Повеление самого Денисова, в первые дни «малой войны» захваченного крестьянами, принявшими его за француза. Они угрожали скорой расправой, потрясая топорами и рогатинами. В ответ наш командир, возмущенный таким сравнением, обложил их отборной русской бранью. Тем и спасся от недоразумения.

Но африканцу было не до маскировки. С силой нахлестывая лошадей, он вздымал колесами кареты веера грязных брызг, гнал вперед, рискуя разбиться на очередном ухабе. Никакого прикрытия у кареты не было.

Соблазн был слишком велик. Не сговариваясь, мы с хорунжим вскочили в седла. Пустили лошадей вскачь — наперерез карете.

Мамелюк на козлах заполошно оглянулся, сверкнув белками.

Одной рукой он продолжал править, в другой возник длинный пистолет.

— Еремеев, берегись! — крикнул я, пригибаясь к холке лошади.

Африканец обернулся вторично, будто до крайности удивленный моим возгласом. Затем поступил странно — выпалил в воздух, отбросил пистолет и заголосил, натягивая вожжи:

— Братцы, не погубите! Я СВОЙ! Чуть за хранцев не принял сослепу!

Удивлению моему не было предела. Мы поравнялись с каретой.

Я глянул на Еремеева. У того на красном лице читалась сложнейшая гамма чувств.

— Феофан! Собачий хвост, пропажа! — загорланил хорунжий. Обернулся ко мне. — И впрямь из наших! Кашеварил в Бугском полку. Сказывали — зарублен неприятелями.

Африканец продемонстрировал превосходные зубы: