Лазурное море - изумрудная луна - [25]

— Открой рот, — мягко попросил человек, заботливо поглаживая ее по голове, будто надеясь придать сил ласковым движением. Иветта вновь посмотрела на человека, раскрывшего зубами тонкую флягу из бамбука с водой, и она послушно раскрыла губы, ощущая холодный вкус воды. И испробовав, впитав в себя, ощутила тонкий вкус лаванды на устах. Она сильнее припала к открывшемуся источнику влаги, но мужчина отобрал целительный нектар, наполнявший ее жизнью, и она расслышала укоризну в гортанном смехе, когда он тихо прошептал в ночь:

— Много нельзя.

Женщина безвольно откинулась на его колени, не заботясь о приличиях и благодарности, наслаждаясь свободным дыханием и вольности движений, нечувствительности к кипящим мышцам, ноющим суставам. Ей думалось, что нет ничего прекраснее дыхания, и холода кожи рук. Все еще находясь в полудреме, она вспоминала, как уже думала об этом прежде — у этого человека невероятно нежные руки. Руки, которые ей так хотелось оторвать, когда он причинял ей боль; руки, которые она мечтала осыпать поцелуями, когда он поднимал ее из пучины отчаяния. Он смотрел на нее, внимая каждому вздоху, с терпеливостью и искушением любопытства изучая каждое изменчивое выражение лица, сменяющееся также быстро, как и танец пламени. Они были вместе, одаренные нерушимым, неодолимым молчанием, тишиной горячих пустынь, простирающихся далеко за горизонт. И роскошные раскосые украшения искр костра распахивались златокрылыми птицами, обрамляя двух людей, встретившихся на перепутье сотканной судьбы. Иветта заглянула в его глаза, а он со всей полнотой и открытостью сердца принял изумруд, сияющий в ее живых глазах.

— Меня зовут Иветта, — блаженствуя от звучания своего имени, промолвила она, слабо улыбаясь краешками губ.

— Иветта, — не спеша выдохнул он, и когда его губы слагали ее имя, ей казалось, что в черном небосводе, она узрела восходящую в небосводе обратную сторону сивой луны, озаряющей блестяще-белыми потоками покрывало тихой пустоши.

III

Гнев — начало безумия.

Цицерон

Сгущались ночные алтарные врата неба над тишью земли, и великая музыка полуночных ветров таинственными сплетениями струн возвышающегося воздуха, звездным мерцанием бурого всплеска огня и покойного белого песка, рассеивала чувство страха перед накрывающими бирюзовые вершины пики дворцовых стен темными сумерками. И так глубока была их темнота, что не могла она сравниться даже с самым темным дном колодца. Мрак наступал, как армия захватчиков, вторгшихся в обличенное миром и спокойствием царство дня, сминая охристо-малиновые всполохи заката. Свет яркого пламени, отражающийся на смиренном и красивом лице молодого мужчины, создавало изысканную мозаику теней на его темно-ореховой коже, и мгла блуждала и никла потускневшим пеплом к его светло-голубым глазам, проникновенным и чистым, как озерная гладь. Он сохранял молчание, любуясь, как вздымаются багряные цветные паруса огненных искр, распаляясь в теплом воздухе и стягиваясь у земли, что впитала в себя ночной и безжизненный хлад, оплетаясь черными всполохами на обнаженных запястьях женских рук. Человек поднял свои глаза к небу, созерцая восхождение серебристо-жемчужных звезд, расцветающих, как камелии на непроницаемо-черном пологе, мысленно взывая к благодетели женщины, лежащей на его коленях. И хотя в потоке представлений он очерчивал ее полные губы, нежился в ласке потускневших от солнца темных волос, обрамлявших тонкие и изящные черты лица, он не смел вновь опустить взгляд к вожделенному лику, понимая, что не совладает с искушением.

Зато он ощущал, как блуждает ее взор по контурам его строгого профиля, как останавливается льдинисто-изумрудный взгляд на длинных каштановых волосах, и как напрягается тело, а с краснеющих губ сходит прерывистый вздох. Тяжесть, окутавшая все ее внутренности и волнение, осязаемое в воздухе, проникало ему под кожу, впитываясь в кровь. Но Анаиэль продолжал наблюдать за пересечением небесных светил в безмолвии, хоть язык и обжигало неутолимое желание любопытства. Он хотел знать многое, но сдерживал себя, уговаривал подождать и дать время человеку раскрыться самому. Но она не произнесла ни слова, после того мгновения, от которого застыло сердце, захваченное в кристальные тиски ястребиных когтей, впившихся раскаленным ядом в предсердие, рассекая ему грудь острыми кинжалами. Его руки все еще лежали на ее лбу, большими пальцами растирая ноющие виски, мягко проводя прямые линии вдоль шелковистых бровей, стирая горячую влагу, проступающую на чистейшей коже. Когда же дыхание ее стало ровным, как морская волна, он сам укрылся в безмятежности сна, и впервые за долгое время наслаждался ночью и охватившим беспокойное сознание покоем. Он глубоко вздыхал прохладный воздух, и клубы серебристой бисени вырывались горячим потоком с его губ каллиграфическими ветвями сплетаясь в ветре. В ушах его звучало биение ее сердца, дыхание возрожденной жизни. Мужчина опустил кончики пальцев вниз, едва дотрагиваясь до опушенных ресниц, нежно проскальзывая по острым скулам. Его длинные волосы накрыли ее спящее лицо, очернив ниспадающими лентами, скрывая занавесом от пугающего мира темноты, когда он склонился над ней, очерчивая мизинцем алеющие перстни полных, чувственных губ. И так близко были их лица друг от друга, что он вкушал ее дыхание, жадно впитывая сквозь стиснутые зубы, давая сладкой вязи проникнуть в свои легкие. Он представил себя каллиграфом, что раскрывает пергамент и набирает в стеклянную кисть густых чернил, он чувствовал себя гончаром, в руках которого мягкий полупрозрачный фарфор, когда тыльной стороной рук он прошелся вдоль длинной шеи, в месте, где бился пульс, где трепетала темнеющая голубая жилка, сжигающая его изнутри. И нежность кожи молодой женщины была столь притягательна, что запястья охватила дрожь, его накрыла одержимость больного и безумного, словно в одно мгновение рухнули все выстроенные преграды. Он впился ногтями в кожу, выпуская красную кровь, освобождая боль, что сможет растаять в предрассветных туманах восхода, опадая аметистовыми слезами на орошенную слезами и углем землю. Он посмотрел на разрезанную ладонь, глубокий и омерзительный шрам, что оставил обсидиановый клинок его прислужника, который он вырвал из ножен, когда проклятые речи были прошептаны, вонзившиеся в самое сердце. Анаиэль помнил день, когда священники раскрыли перед ним свитки из белого нефрита, расстилая на опаловых столах карту города, написанной на шелковой ткани, завязывали тесьмой глаза, смазывая веки ладаном и омывая тело сожженными благовониями из лаванды и адониса. Он до сих пор мог ощутить, как на талии подпоясывали золотой пояс с бриллиантовыми камениями, как сглаживали белоснежную накидку, расписанную вручную на атласном материале. Прислужники осторожно вели его к столу, поставив перед ним стул из темной древесины, возложив черный бархатный настил, на который он опустил колени. Руки одного его слуги были влажными и дрожащими, ладони же другого сухие и крепкие, а на запястье колыхался браслет с четками из темного оникса. Вдалеке он слышал крылатый полет стаи десяти тысяч белоснежных голубей, чьи перья еще долго кружил воздух в высоком небе, и в воздухе еще витал аромат толченых специй для пиршества, объявленного по всему Сиону. Вся столица готовилась к торжеству, и пять знатных семейств Османской Империи собрались под хрустальными сводами белых храмов, оставляя молебны богам, зачитывая суры на алмазных скрижалях и испивая святой воды в белоснежно-прозрачных гротах из хризолита.