Лавина - [93]

«Не хочешь, чтобы я ездил в горы? Хорошо, я что-нибудь придумаю. Только совсем без гор не смогу. Для меня это не отдушина, не убежище, где зализывают свои раны, это — Горы. Во всяком случае, отпуск мы будем проводить вместе непременно. Вот увидишь!»

Бардошин остановился, снял каску. Извернулся и приторочил к рюкзаку. Прямые черные волосы слиплись. Жарко ему, распарился. Пошел месить снег дальше. Все дальше и дальше от скал.

«Как трудно любить, — думает Сергей. — Любить и не отказаться от себя. От своего дела. Сохранить личность. Образ мыслей. Сколько требуется такта и деликатной настойчивости. Но Регине труднее, чем мне. Чтобы, быть в искусстве — надо отдавать себя всю…

Я понимаю. Я здесь многое понял, честное слово. За последние дни. За эту ночь. — Сердце его полно. Он едва ли не ощущает ее присутствие здесь, сейчас. И обращается к ней, словно она и впрямь может его слышать: — Знаешь… я верю. Случаются моменты, когда видишь все очень ясно. Без досадных мелочей. Вопреки им. Крупно. Сейчас именно так со мной. А, да что я, прости меня, не хочу о чепухе! Бесконечно хочу тебя видеть…»

…Нарастающее, пронизывающее шипение, переходящее в гул, в грохот… Белое, увенчанное яростно разгорающимся перламутровым, с золотыми всплесками ореолом, огромное и неотвратимое, как вздыбившийся морской вал, но во много крат более могучее и прекрасное, налетало, разрастаясь вширь и ввысь, скрыло снежник, уходивший вверх, к гребню, к вершине, и маленькую фигурку Бардошина, метнувшуюся назад, скальную гряду прямо напротив и скалы вверху — все скрыло, все вобрало в свою клокочущую, стремительно несущуюся в грохоте и реве круговерть.

Весь мир погрузился в снег, клубящийся и ревущий, резкий, колючий — забивает нос, горло — нечем дышать, нечего видеть… И Бардошин — там, в этом адском вихре!

Ненависть и мстительное радостное чувство, вырвавшиеся из неведомых глубин и, подобно лавине, перекрутившие все переживания, смявшие, разбросавшие их, так что одно злое удовлетворение правит бал: «Вот она, справедливость! Совершается!» Но это все пронеслось в мгновенье. Потому что сразу же…

…сильный рывок веревки. Сергей, напружинившись, откинувшись назад, упираясь изо всех сил в каменную твердь, стравливает веревку… Стравливает, подтормаживая спиной, плечами, сжигая рукавицы и спину; стравливает, не различая уже ничего в несущемся белом мраке; стравливает, отдавшись целиком дикому этому противоборству. Откуда-то из страшного далека сквозь рев и грохот донеслись будто с запущенного на высокой скорости магнитофона вопли:

— Веревку!.. Отстегни вере-о-овку-у!.. Ка-ра-би-ин… от-кро-о-ой!

И не отстегнул страховочную веревку, не открыл карабин, соединявший веревку, на которой был Бардошин, с его грудной обвязкой. Наоборот, словно поддержанный и вдохновленный этими командами, обрекавшими Бардошина на гибель, словно хвалу и восхищение услыхав в них, с еще большим, превосходящим все былые возможности упорством — сатанея! приходя в неистовство! — удерживал захваченного лавиной Бардошина.

Не знающий границ своей страшной мощи, плотный, как несущаяся снежная стена, снежный ураган, и неодолимый потяг веревки, и его не знающее предела сопротивление, в котором слились его гордость, его тоска по любви, древнее, без конца нарушаемое, но оттого нисколько не утратившее своей категоричности «не убий» и жажда доказать им всем, доказать, доказать!.. А еще молнией осветившая и наполнившая его существо надежда, более того — уверенность: что, спасая этого человека, он отстоит Регину.

Но тут кончилась свободная веревка. Как катапультой срывает Сергея со скальной площадки. Ревущий снежный вихрь подхватывает его в свои объятия. Сергей выталкивается ногами, гребет что есть мочи. Разогнавшаяся лавина несет его на своем хребте, вскидывает и переворачивает, швыряет вверх, вниз, кружит и ударяет, дергает… Эти рывки за грудную обвязку, внезапные, неподготовленные, едва не вышибают дух из него и затаскивают в самую глубину, из которой он снова выгребает, выталкивается. А лавина, словно играя, ослабляет свою хватку и подбрасывает его как на гребне волны, и вдруг — рывок опять, ломающий ребра, останавливающий дыхание… И опять выгребает руками, ногами, выталкивается. Нечем дышать, снег, снежная пыль забили нос, горло, глаза под очками, и уши не слышат собственный вопль — сопротивляется, выгребает… Но тут воющий этот, гогочущий злорадно вихрь ворвался в самое его тело, в его мозг — и тишина. Не стало снега, кипящей круговерти вокруг, не стало гор, Регины, ничего.

ГЛАВА 15

Наверху, в скалах, Воронов пытается связаться по радио с КСП или альплагерем. И поначалу ему везет. Едва различимый сквозь шорохи и разряды, ему отвечает голос, кажется, Михал Михалыча. Воронов еще вчера с сожалением убедился: с батареями их надули, дали старые. Не проверил как следует, когда получал рацию. То есть пощелкал тумблерами, все работало, и успокоился. И вот теперь, в самый ответственный момент, и такое дело. «Никому нельзя доверять. Что за народ, что за разгильдяйство! — дает он себе волю, словно пытаясь растерянность свою, недоумение, наконец, то, что в переживаниях человека иного склада именовалось бы как леденящий ужас, излить в этом запоздалом возмущении. — Десять раз проверишь и перепроверишь… на одиннадцатый надуют. Все из-под палки. Привыкли уже — дублируется не раз и не два, любой огрех на каком-то более высоком уровне замажут, и, значит, нечего и в ус дуть».