Лавина - [94]

Александр Борисович кричит в микрофон о том, что их накрыла лавина, что Невраев и Бардошин унесены лавиной. Что он, Воронов, с Кокарекиным находятся там-то, ждут указаний. Переходит на прием. Никакого ответа. Повторяет свою информацию и снова: «Прием! Прием!» Ладно, на КСП могли куда-нибудь деться, но в кабинете начлагеря тоже мощная аппаратура и уж Михал Михалыч всегда на месте, кабинет свой любит, холит, почитает… Ответа нет или настолько слаб сигнал, что разобрать невозможно?

Батарейки садятся на глазах, и Александр Борисович выключает рацию. Незачем зря расходовать питание. Придется ждать вечерней радиосвязи с КСП. В таком именно плане он объясняет изнервничавшемуся Павлу Ревмировичу сложившуюся ситуацию.

Бедный Павел Ревмирович, Пашуня, топчется рядом, хватается за голову и, словно разболелись зубы, раскачивается в разные стороны. Порывается говорить и смолкает на полуслове. А то и хуже: вниз, туда, за лавиной, требует. Мысли его мечутся, взрывая одна другую, и возвращаются на круги своя, к моменту, когда все были здесь вместе… Снова виток, и мучительное непонимание: как же так, минута за минутой уходят, а они с Вороновым?.. Как собака, которой перебили ногу, крутится на месте и визжит, так и Павел Ревмирович, с той разницей, что сам, во всяком случае, цел, исключая пустые ушибы и ссадины после утреннего падения. Он и забыл про них, забыл обо всем, едва пришел в себя после гула, грохота и адских вихрей пронесшейся лавины и увидел, что там, где только что, напружинившись в ожидании потяга страховочной веревки, находился Сергей, нет никого. Нигде нет Сергея. И Бардошина тоже не видно. А снежник… Будто не было никакого снежника, приснился — ободранный до камней склон. Только пыль до сих пор искрится в лучах заигравшего солнца.

Радио зачем-то… И совсем непонятное: следует ждать сеанса вечерней радиосвязи! Для чего, когда надо вниз. Скорее вниз! — грохочет в его голове. Найти, помочь…

— Лавина! — говорит Воронов, вкладывая в это слово все уважение, на которое способен. — Ты что, не видел, не понял?..

Если вернуться опять к тем первым минутам после того, как пронесся чудом не захвативший их самих лавинный ураган и перед глазами Воронова предстал голый каменистый склон и пустая площадка, с которой страховал Сергей; если с неумолимой ясностью представить, что он, Воронов, пережил, придется признать: первым импульсивным побуждением его было то же — скорее вниз, за лавиной, искать товарищей. Едва одолел свою реактивность. И ведь не раз уже приходилось наглядно убеждаться в несостоятельности и вредности таких, с бухты-барахты, непродуманных действий. Не первая лавина на его глазах, ну, пожалуй, не было еще, чтобы настолько рядом, и Сергей… Кричал, приказывал. Сразу же было ясно и понятно: нипочем ему было не удержать… Ладно. О тех, кого не стало, — или хорошо, или ничего. Как же он сам еще далек от подлинной собранности, как трудно сохранять выдержку в критические минуты!

Его прямая обязанность как начальника группы прежде всего в том, чтобы сообщить о случившемся. И второе: следует обдумать хладнокровно сложившуюся ситуацию, взвесить любые аргументы, прийти к оптимально отвечающему сложившимся условиям заключению.

Если бы не вопли Павла Ревмировича и его несдержанные попытки подменить деловой, вдумчивый анализ, спокойное обсуждение чистейшей воды эмоциями: «Давай! Скорее!» — и так далее.

Нет, торопиться ни в коем случае нельзя. Прежде необходимо тщательно разобраться, приняв во внимание любые возможные про и контра, — такова преамбула. И конечно, дать знать на КСП.

— Я тебя слушаю! — Воронов вынужден перебить ход своих размышлений. — Не думай, пожалуйста, я не оглох. Слышу и принимаю к сведению. Весьма возможно, мы поступим именно как ты сейчас столь амбициозно требуешь. К тому призывают нас наши чувства, согласен. Но это должно быть обосновано, должно явиться следствием делового, трезвого рассмотрения вопроса, заметь себе. Несколько лишних минут ничего не значат. Если ты имеешь сообщить что-либо дельное, слушаю тебя со вниманием. Но прошу, перестань хотя бы размахивать руками и сядь. Сядь на рюкзак! Сними, сними его. И сядь. Вот так. Очень хорошо. Теперь слушаю тебя.

* * *

Сергей открыл глаза. Темно. Тишина. Закрыл снова. С неохотой выходя из глубокого вяжущего оцепенения, в котором ему так отрадно, так необремененно, принуждая себя еще и потому, что неприятное что-то на лице, мешающее целиком отдаться завораживающему покою, — мухи, много мух ползают по лицу, жирные, синие, с отсвечивающими красным и голубым крылышками… Как когда-то в детстве, давно-давно, еще только начинал увлекаться энтомологией и возил на Воробьи разную дохлятину приманивать жуков — вынул бутерброды бабушкины из портфельчика, а мухи эти… Словно повинуясь детскому внезапному чувству, открыл глаза.

Коричневая, пронизанная синими и красноватыми искорками тьма…

Медленным, просыпающимся движением приподнял руку, нашел свое мокрое лицо, сдвинул очки, залепленные снегом.

Ударил ярчайший свет. Мириады алмазных пылинок — крохотных осколков солнца — реяли в воздухе и, постепенно опускаясь, открывали взору кипенно-белые и синие склоны; небо в легких, просвечивающих облачках, тесно зажатое между гор; ленивые громады скал неподалеку, припорошенные снежной пылью, кое-где на солнце они чуть дымились, поблескивали влажными гранями; рядом и вокруг навалы снега, комья, бугры; а ниже, в нескольких десятках метров, неровно выкатившийся громадный снежный конус. Холодные голубые тени. И золотисто освещенные солнцем изломы, гребни, уступы. Свет и тени.