Лавина - [92]

Наконец, обвинения Сережи!..

Но, думается мне, было и еще другое, оно-то и привело к нежданному согласию Воронова, и это — воспоминание, нечаянно разбуженное упреками Сергея. Многое в поведении, в недомолвках, в старании Воронова увести в сторону склоняет к мысли, что именно воспоминание о том несчастном вечере, когда явился — иначе не назовешь — просить руки, ошеломило его. Болезненное, нелепое, хуже — вредное, как он был убежден. Ибо дальше борьба самолюбий и… чем-то перекликающаяся, столь же невразумительная, горькая и в основе своей не поддающаяся никаким логическим обоснованиям трагедия. А тогда, кто знает, может быть, как раз и поддававшаяся…

Скажут в упрек: попытка автора подвести определенную психологию, заодно связать концы с концами. Не знаю, не знаю. Но резко изменился тон Александра Борисовича, едва дошел до означенного пункта, лицо приняло иное, отстраненное выражение, как если бы такого направления мысль, такое переживание осветили его. Следом застыло в привычной непроницаемой неподвижности — воля и самообладание навели порядок.

Сухим, ровным голосом он еще подтвердил, что, согласен, было проявлено определенное недомыслие с его стороны, утратил временно бдительность, поддался эмоциональному нажиму Сергея Невраева. Сколько неприятностей принесла ему минутная его слабость и сговорчивость. Какая тяжелая наука!

«Снег — это просто, снег — это ерунда. Знай себе вкалывай ледоруб впереди да поэнергичней переставляй ноги. Конечно, подниматься по лестнице к себе домой, когда лифт не работает, несколько легче, — Сергей шуткой старался прикрыть растерянность после нежданной победы над своим супротивником, — а впрочем… Впрочем, бывало и совсем иначе, бывало, что ноги отказывались в лифт идти, так бывало. Э-э, что теперь вспоминать, сказал же себе: как было — не будет. Наизнанку вывернется, а не допустит повторения прежних сцен. Понял уже, что она над ним хозяйка, эрго, как сказал бы Воронов, терпи и жди. И чтобы никакого наигранного безразличия, никакой игры в «не хочешь — не надо». Разве не радость, не великое, дарованное непонятно за какие заслуги счастье, что может видеть ее, быть с нею? Мало этого, мало?»

Сергей глубоко вонзил в снег ледоруб, обернул вокруг древка страховочную веревку, собирался уже крикнуть, чтобы шел этот самый Жора, но опять голос Воронова. Сергей поискал глазами: в широкой ступенчатой расщелине он. Из-за его каски высовывал голову Паша.

— Ну?

Воронов:

— Давай-ка, друг Сергей, поднимись лучше на скалы. Что за страховка на снегу? Запросто стащит. Со скал будем организовывать охранение.

Сергей уже открыл рот, чтобы доказывать и убеждать. «Снег держится хорошо, к тому же морозец, небольшой, а есть, и солнце… солнышко вон вершины на той стороне осветило, сейчас к нам перейдет. Все отлично. Не будет повторения вчерашнего. Что угодно, но только не сидение сутками в палатке, только не лишний день в без того мучительно затянувшейся разлуке — бессмысленной и жестокой… Наконец-то фортунит, — уверен он. — То все не везло, буран, залепленная снегом стена… И теперь тут тратить попусту время, переходить для страховки на скалы? Да что он?.. Ну, поедет кто вместе со снегом, так сам же и остановится. Ледоруб у каждого. Так что все о’кэй, всё, кранты, дорогой профессор… — И не стал спорить. — В главном уломал: идем по снежнику, и на том наше вам с кисточкой. Надо и его поублажать, подарок ему сделать. Раз, другой организуем страховку со скал, как его душа жаждет, а дальше видно будет».

Сергей послушно повернул к скалам, принялся месить снег назад (возле самих скал намело — ужас!) Как раз уступчик подходященький (неужто углядел Воронов?). Что правда, то правда, охранять со скал сплошное удовольствие. Чувствуешь себя… как у Воронова за пазухой, и вообще блеск.

Жора Бардошин резво двинулся по пробитому следу туда, где Сергей поначалу налаживал охранение, и, не останавливаясь, дальше. Снег едва не по пояс, глубокая борозда потянулась за ним.

Не любит Бардошин ишачью работу, ему подавай что потехничнее, пофасонить, нервы пощекотать — помаленьку, полегоньку закосил ближе к середине снежника: снег там не столь глубок, идти легче. А пусть его, на здоровье. Не вступать же в пререкания.

И думать тоже не обязательно о нем. Воронов как-то, пытаясь успокоить ли, примирить, заметил: незачем раздумывать о таком, в чем участие твое невозможно. О Регине буду думать.

«Если я буду думать о Регине постоянно, всякий час, хорошо думать, без упреков… может быть… это сбережет ее. Существует же телепатия. Или нет?

До чего соскучился! По ее голосу, взгляду, повороту головы, движению губ. Вскинет на него глаза, когда уж очень долго смотрит, — чуть испуганно и едва заметно улыбнется… победно.

Что-нибудь сделать ей приятное… Все покупают шерсть у балкарцев, но она не вяжет. А, да что шерсть, что любые подарки!»

Паша где-то выудил: Толстой, живя в Париже, бедствовал, мотался по редакциям бульварных газетенок, не гнушаясь никаким заработком; наступил день рождения дочери, а в кармане ни сантима. Подвел ее к окошку — на верхотуре, в мансарде они жили — и говорит: «Дарю тебе всех воробьев Парижа!» Ведь здорово? А он, Сергей, он скажет: «За неимением лучшего дарю самого себя в полное и безраздельное твое владение».