Лавина - [9]

— Да-а, школа, — качал головой Воронов. — А до чего осторожен, едва дело самого коснется. Спроси его, который час, — полчаса будет соображать, нет ли подвоха и можно ли так прямо ответить.

— Сюда бы его затащить! — заметил Сергей, вспомнив быстрые маленькие глазки, прячущиеся в склеротически набрякших веках, глазки, в которых навеки, кажется, отпечатались подозрительность, и недоверие, и какая-то особенная, не ради чего-либо из ряда вон, но органически присущая ему плутоватость. И еще, как же так: ну да, Воронов водит этого прохиндея в Большой, да, но Жора, Жора Бардошин, что же, оказывается, стал настоящим балетоманом?

— Вертолетом, — подхватил Павел Ревмирович. Очень ему по вкусу картина: Нахал Нахалыч на скальном гребне. — А вниз пускай сам катится. Небось проняло бы, кошки-мышки! Трепаться о какой-нибудь дерьмовой веревке, оставленной после дюльфера, он мастак: «Безответственное отношение! Была бы собственная, уж постарались бы!» Иззудит, уши вянут. А что за нее жизнью можно поплатиться, ему начхать, бумажная душонка!

— Ты чересчур, — вступился Воронов. — Поставь себя на его место. Материальная ответственность. Нашему брату дай волю — все снаряжение растащат и побросают где придется. Страна наша богата, спору нет, однако порядок соблюдать необходимо. Он и жмет и распекает… для порядка. К тому же в горах Михаил Михайлович человек новый, обтерпится со временем.

— Сколько он нас вчера мутузил! — не уступал Павел Ревмирович. — Одно и то же! Одно и то же! А язык, фразочки!

— Ты чего записывал-то за ним? — стряхнул Жора дремотное оцепенение.

— Как же, сплошнячком находочки для нашего брата журналиста. Тот еще типажик. «Наш советский человек стремится к вершинам знаний, вершинам экономических достижений…» Так, что ли, Воронов? У тебя память на все сто. «А вы стремитесь к вершинам советской земли!»

— Я смотрю, чего ты строчишь? — задним числом недоумевал Жора. — Поглядел на Нахалыча, тот пуще прежнего соловьем разливается, небось решил, корреспонденцию о нем сочиняешь.

«Хозяин должен быть хозяином, — не соглашался внутренне Воронов. — И каков он ни есть, все лучше, чем разноголосица толпы. Разумеется, наш Михаил Михайлович умом не блещет, да и человек он случайный, пересиживает свое трудное время. Так что в данном случае лишь повод для размышлений. Однако характер у него имеется. Изворотливость. Мыслей нет. Частое явление».

— Хотел ему высказать при всем честном народе, как о нем понимаю, — продолжал Павел Ревмирович, — да ладно. Еще с восхождения снимет. Конечно, наш маршрутик ему очень и очень на руку, только ведь и баллами может пожертвовать, если сильно озлится. Его «я» превыше всего. Поди тронь. Сколько мы с Сергеем тренировались, на лыжах бегали, в каменоломнях по весне вверх-вниз меня гонял, и собаке под хвост? Нет уж, я не Жора, которому что стену штурмовать, что… Ладно, замнем для ясности. Вон, уже закемарил наш барсик.

Жора Бардошин и вправду склонил буйную головушку на право на плечо, прикрыл ясные очи и посапывал, раздувая усы.

Воронов взглянул на часы. Время-то!

Разомлевшие от еды, от немилосердно палящего солнца альпинисты взвалили на плечи рюкзаки, разобрали ледорубы, связались.

— Жора, а Жор! — Пашин голос.

— Чего тебе?

— Лежать бы теперь на пляжике в прелестном окружении да байки про горы сочинять, а?

— Ты! — словно бы пнули в лицо, дернулся Бардошин. — Ты… Ты думай, когда шуточки свои шутишь…

ГЛАВА 3

Час. И еще час. Короткие, роздыхи и работа, работа. В основном скалы. Кое-где передутый всеми ветрами порошкообразный снег, вытаскиваешь ногу, и крохотная лавинка образуется, через десяток метров замирает. А то досками крепчайшими надуло, держат прекрасно. Только уж если поедет такая доска… Но больше скалы. Привычнее, надежнее скалы и меньше неожиданностей. Не говоря уже, что для Жоры скалы — стадион, на котором привык срывать успех. Тем не менее Воронов как-то уж слишком пристально наблюдает за ним.

Неурядицы кончились как будто. А то утром, только вышли, еще темно было — здравствуйте! — у Павла Ревмировича шнуровка на ботинке лопнула. Немного погодя снова неполадки: Жоре намял спину неправильно уложенный рюкзак.

— Соображать надо, когда укладываешь! — распекал его Воронов. — Напихал абы как, теперь — извольте радоваться — ждать приходится тебя, время попусту тратить. Вчера нет чтобы пораньше лечь, выспаться как следует! Когда ты вчера явился?..

Еще час. Еще…

Поднялись на гребень.

И вместе с широкой панорамой гор и далью, голубой и розовой под палящим солнцем, и массой воздуха иное совсем настроение: пусть это лишь часть большого, ступень к твоей цели, а все же — сделано.

«Конечно, одолеть подъем на гребень не бог весть какое достижение, — умерял Сергей свой пыл. — До вершины идти да идти, до вершины еще далеко. Стена… Как-то удастся одолеть ее?» Но разыгравшееся воображение, сообщая чувствам первозданную остроту, отодвинуло опасения.

Ледник по ту сторону гребня до чего широк, огромен! С утренним, на морене которого поотшибали ноги, сравнения нет. Падающая тень, повторяя очертания гребня, отсекает от ледника вовсе небольшую часть. Чем дольше смотришь, тем полнее ощущаешь его величавую ширь и многообразие подробностей. Тонюсенькие канавки-рвы, кипящие потоками талых вод. Навалы морен по бокам. Трещины паутиной расползлись на повороте у внешнего края. Потом различаешь отдельные камни на его поверхности — интересно, каковы они, с человека или с дом ростом? От некоторых протянулись заметные тени, должно быть, ледяные подножия увеличивают высоту. И все это так глубоко, что упади — никогда не долетишь до низа. И горы со всех сторон, горы. Вершины Скэл-Тау не видно. Гребень, громоздясь кверху, запертый мрачной, грозной стеной, закрывает вершину.