Лавина - [116]

— Ладно, умолкни, — остановил долговязого Семенов. — Не видишь, человек натерпелся, не в себе. — И к Воронову: — Ты вчера вечером по рации вызывал? С тобой я разговаривал? Какого это ты Игоря Алексеевича приплел? Нет у нас такого и не было. Ты же вроде наших ребят знаешь?

Павел Ревмирович подал голос:

— Я это. Немножечко придумал.

— Ты? Ты хоть слышал, что тебе говорили. Не говорили, а орали!

— Не-а. А что?

— Что, что. Наболтал, сочинитель! Мы тебе орали… Видно, и вправду у вас не было слышно. Скажи, с батарейками как не повезло. — Семенов косил глазами то на Воронова, то на Павла Ревмировича, словно проверяя, можно ли теперь верить. — У нас понять не могли, что за чушь порет. Какой-то Игорь Алексеевич? Благодарит его?.. Спуск ночью… Так, что ли? Вы что, в самом деле ночью спускались? Ну и ну. А впрочем, живы, целы…

— Твоя фамилия не Кукарекин случаем? — обратился к Павлу Ревмировичу маленький. Вот уж борода так борода, до самых очков зарос, один нос розовой пипкой проглядывает.

— Не Кукарекин, а Ко-ка-ре-кин, — выговорил Павел Ревмирович по слогам. — А что?

— Телеграмму для тебя захватили. Вадим, передай этому петушку.

Паша развернул сложенный вчетверо бланк с неровно наклеенными белыми полосками, на которых без знаков препинания было отпечатано: «ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЦЕЛУЮ СВЕТЛАНА».

Он и забыл про свой день рождения. Да, вчера, как раз в тот страшный день, двадцать седьмого августа. Он и позабыл. Ведь вот как бывает, начисто вылетело из головы. А она помнит. Помнит! Ура, хотелось ему крикнуть. Ура, ура, Светочка помнит. «Светлана» — подписалась, без отчества. Без фамилии. Целует… Тогда… жизнь продолжается. Тогда есть ради чего терпеть и добиваться. И погибать есть во имя чего. Целует. Света целует!..

Запело чудесной кантиленой и прорвалось из души, из самых ее глубин, где таилось под массой наносного, а все равно заставляло вытягиваться, одолевая невзгоды, не давало смириться с унынием, с циничным безразличием, с соблазном подлого успеха, прирасти к ним, почувствовать своими; прорвалось вопреки трагедии, тяжелее которой не знал, а может быть, и благодаря ей тоже (отголоском скользнула несчастная история с вороновской невестой, обожгла неожиданной схожестью каких-то косвенных, сыгравших свою гибельную роль причин и отлетела до времени); прорвалось и затопило почти молитвенное чувство удивления перед неожиданным, оглушающим счастьем и красотой мира. И понесло, разрастаясь до колотья в груди, до благодатных, освобождающих слез, которые вот-вот готовы были пролиться и которые сдерживал — люди же кругом, несчастье, Сережа, самый близкий ему и дорогой после Светланы человек, которую любил теперь, казалось ему, всеми любовями на свете…

Страшно сознавать, что лишился Сергея, и все-таки не смерть торжествует. Как-то это он сейчас четко очень понимал. А может, и не лишился? Разве то, что воплощал собою Сережа, ушло? Не окрепло, напротив, обретя иные формы, в которых оказывалось еще более убедительным и необходимым, несмотря на кажущуюся уязвимость? Вот оно какой-то своей стороной явилось перед ним…

— Что, мужички, Жору обиходили, давайте другого готовить, — сказал Семенов, привычный, похоже, и к слезам, знавший, чем меньше обращать внимания и обсуждать в некоторые моменты беду и страдание, тем лучше. — Репшнур валяется, им и обвяжем. Хватит, нет? Мало, еще добавим, этого добра у нас навалом. Воронов, не хочешь принять участие? Родственник, говорили, он тебе?

Воронов пододвинулся ближе, низко поклонился Сергею, молча отошел.

Семенов мигнул своим:

— Чего время тянуть, пакуйте его. Да поживее. Кулуар все же.

— Подождите, подождите. — Павел Ревмирович просунулся. — Дай пройти. — Опустился на колени рядом с Сергеем. Поцеловал его в губы.

Осколки камня с глаз Сергея убрали. Глаза оставались закрытыми. Лицо было спокойно. Так удивительно покойно, словно и в самом деле узнал нечто, что далеко отвело его от прежних забот и переживаний. Случайно попавшие на лоб и около носа крупинки снега не таяли.

— Так, так, Сергей, значит. Его очередь подошла, — вяло и как-то безучастно пробурчал Семенов. — Точно я, выходит, почувствовал.

— Что почувствовал? — встрепенулся бородатый. Глазки его и носик-пипка заерзали от любопытства. — Когда?

— А не знаю, как назвать. Только в лице у него появилось, чего раньше не замечал и теперь тоже нету. Хорошо помню: пришли документы подписывать вот вместе с ним, — он качнул каской на Воронова. — Я еще подумал, может, не пускать? Точно помню. Да как не пустишь, формально у них порядок. Не пускать нельзя. Сказать тоже нельзя. Я подписал. И ждал чего-нибудь в этом роде. Вчера фильм внизу крутили «Лыжи по-французски», не пошел. Думаю, мало ли… Хотя что теперь… — И без паузы: — Давайте, мужички, поторапливайтесь. Не хочу пугать, но времечко сейчас дорогое.

Паша подтянул капюшон на лицо Сергея, завязал шнурок. Потом поднял «молнию» на спальном мешке, закрыв Сергея с головой. Спасатели, явно торопясь сделать эту работу, принялись, сильно натягивая, обвязывать репшнуром. Паша вдруг взмолился:

— Погодите, погодите, давайте в палатку еще завернем…