Лавина - [112]

Задумал книжный знак. Несколько вариантов нарисовал, но все не то, не то. Не получалось соединить воедино символы, которые олицетворяли, как принято говорить, мир его увлечений и силуэт Венеры Милосской. Богиня красоты без рук. «Красоте не нужны руки», — подумал он, поддавшись на аллегорию, и слабо поморщился, как после Пашиных сентенций.

Еще потому поморщился, что все время старался не думать о Регине. То есть ни минуты, наверное, не проходило, чтобы подспудно в тайниках его необузданного сердца не трепетали, не вызванивали мысли о ней. Даже когда преднамеренно и строптиво отгораживался напоенной обидой враждебностью… призывал ее. Но явись она каким-то чудом сейчас, здесь — и он отвернулся бы с негодованием, с болью! И все же каким ни с чем не сравнимым счастьем стал бы этот миг.

…Вспомнил ее не в день расставания, когда провожал на поезд, но совсем девочкой с ласковыми, чуть испуганными длинными глазами. Заехали с Вороновым в училище за нею — и в Лужники: «Венский балет на льду». Воронов едва досидел до конца, музыка и крикливая балаганность ему не по нраву. А Регине не хотелось домой, да и было совсем рано, светло, и они пошли сначала по аллеям парка, потом через метромост на Ленинские горы.

Существует термин «комфортная температура». В тот вечер не было температуры вообще. Был мягкий, тихий послезакатный час, когда дневные хлопоты окончены, но ничто не желает угомониться. Какие-то прекрасные скрытые силы… Новая жизнь, неизвестная, неугаданная, даже только чудесное предчувствие ее… Это было в клейком аромате распускающихся почек. Об этом стрекотали птицы подле своих строящихся гнезд. Этим дышала земля.

За рекой, за насыпью окружной дороги рассыпались огни города. Скопления окон, провалы дворов, строченные фонарями улицы. Дальше сплошное светящееся море. Оно не уходило за горизонт, оно мешалось с дымным светлым небом.

Погас один огонек: кто-то вышел или лег спать. А там засветились подряд несколько.

Проплыл речной трамвай, украшенный гирляндами лампочек, очень праздничный на маслянисто-черной воде. Треугольником бежали за ним переливающиеся отражениями волны.

Все огни светили и искрились тогда для них. Деревья тончайшим кружевом заткали небо для них. И что-то пугающе-важное вот-вот, казалось, готово было открыться им в мягком сумраке наступающей ночи.

Он рассказывал о своей науке — удивляющие возможности и широчайшие перспективы начинались в его представлении если не завтра или через неделю, то самое позднее через год. Быть среди тех, кто с самоотверженным рвением кинется на штурм неведомого. Все нужды и чаяния человечества должны разрешить они, чистые помыслами служители величайшей из наук — биологии (именно такими категориями оперировал тогда), они, свято исповедующие высокие принципы, завещанные великими естествоиспытателями прошлого.

— Будь прокляты эти бабы! — ворвался голос Бардошина.

Бардошин и сам толком не знал, с чего вдруг заговорил. Пожалуй, все-таки не вытерпел перед лицом впервые так плотно, сплошным потоком сыпавшихся на него и усердно мордовавших неудач. Захотелось ли ему поговорить и поделиться, даже, возможно, объединиться с Сергеем перед лицом непонятных и удивляющих превратностей судьбы, или… На это-то «или», подразумевавшее прежде всего стремление выместить, найти виноватого и отыграться за свою боль и стыд поражения, он, повинуясь общему складу, и переехал.

Обычно Жорику удавалось с большей или меньшей ловкостью ускользать из готовой захлопнуться ловушки. Даже в истории с дочкой завкафедры в Казани. Помер папочка в самый подходящий момент, оставив кстати кучу заметок, записей, неопубликованных статей, что оказалось весьма и весьма выигрышным подспорьем в борьбе нашего сообразительного приятеля за место в жизни. Но то было и прошло и благополучно зарастало травой забвения, а теперь…

Одно за другим, одно за другим, хоть вой! С ногой худо, открытый перелом. Серега забинтовал кое-как, прямо в штанине. Вдруг инфекция? А кровотечение? Да и обморозить недолго. Голова тоже, сотрясение верняк… Однако нога и голове — как-нибудь с этим обойдется. Образуется. Спасатели и тому подобное. Жора вырос в уверенном понимании, что, если ему плохо, кто-то обязательно придет на помощь, обязан позаботиться, во всяком случае, о нем. Так оно и бывало, не исключая нынешнее происшествие. И тем не менее Жора обескуражен.

С Региной полный провал. Серега разнесет, что спас неудачливого соперника. Теперь еще Фрося… Думать не думал, гадать не гадал, мимолетная, совершенно между прочим интрижка — и начинала беспокоить. До поездки в Гагру поигрывал слегка, развлечения ради, а вернулся — хоть башкой о камень, и наговорил, наобещал… Конечно, обещания ничего не значат, но как-то оборачивалось… Самое непостижимое: девушкой оказалась. Уверен был, жженая-пережженая, что ты хочешь, официантка! Еще забеременеет, с нее станет. Уговаривай тогда.

Жизнь — это счастье. Жить — значит стремиться непременно к радостям существования, к тому, что приносит максимум удовольствий, так понимал Жора Бардошин свое назначение на земле. Тут и прорвалось. Так сказать, «крик души».