Лавина - [113]

…Сергей с усилием открыл глаза в неподвижную мглистую темноту, наполненную серым безжизненным светом луны, пробивавшимся сквозь неплотные облака. И закрыл. Не хотел он видеть эти скалы, снег, мутные очертания гор в мутном небе — холодный, угрюмый, предавший его мир. Бардошин? Да, он виноват был перед Бардошиным помыслами, и он заплатил сполна. Что еще от него нужно? Не в состоянии он думать больше о Бардошине. Уйти в то далекое, что разворачивала перед ним память…

— Эй, ты слушаешь меня? Ты живой? — толкнул его локтем Жора. — Проснись!

— Не хочу… говорить, — не сразу и оттого, казалось, с еще большим небрежением процедил Сергей. — Оставь меня.

— Не хочешь. Ишь ты. Он не хочет! — раскочегаривал себя Бардошин. — Скажите, пожалуйста, не желает разговаривать! А я хочу. Ясно? И готов кое-что тебе сообщить, раз уж ты такой гордый. Поведать кое о чем любопытненьком для тебя.

Скажите, какой! Полеживает себе и ни о чем знать не желает! Всегда догадывался, что чистоплюй и презирает всех… Сыграл в великодушие, помог. И торжествует, упивается своим благородством. А вот и не выйдет с торжеством. Не дам. Слишком ловко разыграл свою партию. Допустим, сценарий не сам придумал. Лавина, она лавина и есть. Но использовал момент на все сто. Ох, и хитер, ох, ловкач!.. (Как справиться с вечным укором — что обязан своим спасением человеку, жену которого пытался соблазнить? А очень даже просто: наддать еще, да покрепче. Такого ему уксуса подсунуть…)

— Я… хотел тебе сказать, я специально в Адлер смотался, чтобы Регину встретить…

Дыхание тяжело, беспокойно вырывается из Жориной груди. Он ждет реакции Сергея. Но ее нет. Медленно, с остановками и косноязычно, словно камни во рту, ворочает он слова:

— Я тебе еще раньше хотел об этом сказать, да ты, похоже, избегал разговоров о Регине, — сужая круги, подбирался Жора. — Я решил, что ты знаешь, догадался. Либо Пашка натрепал, давно заметил, шпионит за мной. В общем, извини за позднее признание, она мне весьма приглянулась. Еще мы с тобой знакомы не были… Длинная история. Неохота пережевывать снова здорово, но, скажу прямо, как есть, чего нам сейчас в нежности играть, правильно? На многое готов был… чтобы завладеть ею.

Бардошин остановился, запутавшись в противоречивых стремлениях. Как ни крути, а непросто выпалить подобного рода новости соседу, лежащему рядом на расстеленной посреди снега и скал палатке. И ведь не шелохнулся, не вздрогнул, даже слова не проронил в ответ. Ладненько, посмотрим, как ты себя дальше поведешь. И Бардошин продолжил неожиданные свои признания:

— Я все ждал, что ты фортель какой выкинешь. Уж тогда бы я не спустил. Будь уверен, перешибленными ногами дело б не ограничилось. В этом ручаюсь, — как бы даже развеселившись, с задором сообщал Бардошин. — Можешь мне поверить. Ты не думай, я простачка изображал, а сам при-и-истально за тобой приглядывал.

Он покашлял, застонал было и, забывая о боли, о тошноте, хоть и запинаясь, но все равно едва не со смехом и презрительно в то же время:

— Чудно мне показалось, когда очнулся и понял, что одни мы: что же, думаю… Как же так?.. Одни ведь! Делай что хочешь, а? И сейчас, если по-честному, удивляюсь я на тебя. Ты что, христианин? Может, в церкву ходишь? Не ходишь? А только я бы на твоем месте, я бы резину тянуть не стал. Какой случай подвалил! А ты… Ты хоть соображаешь, о чем я? Ты слушаешь меня? Э-эй, Серега?

Сергей различал и понимал слова, но они скользили мимо внимания, не задевая его. Сергей испытывал необычное состояние отрешенности — близко оказывалось неизмеримо более важное, неведомое дотоле, и оно с властной покоряющей силой притягивало и овладевало им.

— Я сделал… Не мог иначе… — возвращаясь издалека, чуть слышно пробормотал Сергей. — Остальное… неважно.

Он умолк, так и не высказав, что занимало его еще совсем недавно. Мысли те, несмотря на всю их выстраданную значительность, теперь казались Сергею не стоящими даже того, чтобы, напрягаясь, переводить их в слова.

«Неважно, неважно, все теперь неважно, — не то вслух, не то про себя повторял он. — Важно совсем-совсем другое. Важно…»

— Почему же вдруг неважно? — прицепился Бардошин. И забурлил: — Знать, что отомщен, неважно? Знать, что твой враг понес наказание. Что он не существует больше. Сладостный миг отмщения!.. Ты мне мозги не засоряй. Я тебя спрашиваю, зачем ты меня вытаскивал, отчего не прикандыкнул? Я же был в твоих руках. Боишься правду сказать?

Голос Бардошина временами истаивал и стихал до полушепота, ядовитого, полного сарказма, издевки, ненависти и, может быть, ужаса?.. Но, подхлестнутые злобой, взбодренные ненавистью силы возвращались и кружили голову. Вздрагивая от лихорадочного возбуждения, лихорадочно забрасывал Сергея своими обвинениями:

— Бои-ишься. Вернячок! Смотрите, любуйтесь, какой я замечательный, врага своего вытаскиваю! Хочешь, я тебе ее скажу, твою правдочку?.. Если б не твое дутое самомнение и игра в так называемое благородство? Ради этого самого благородства да чтобы потешить гордость свою перед… Потешить да покрасоваться!.. Угробить себя готов. И гробил не раз, по крайней мере, свою карьеру. Думаешь, не знаю? Я о тебе много чего разузнал. И про кандидатскую; думаешь, тебе простили? Да тебя презирают, если хочешь знать. И смеются над тобой. Скажите, какой выискался борец за экологическую гармонию! С Кенозером — всех против себя настроил. А значит, и против твоих предложений. Онега-то — ха-ха! К нам водичка пойдет. Усек? Да ты спасибо должен мне сказать. Бутылку «Наполеона» поставить. Ясно? — Он опять попытался рассмеяться.