Лавина - [108]

Неведомую дотоле, уверенную силу ощущал в себе Павел Ревмирович. Минуя многие «но», среди которых, помимо молодости и недостаточного опыта, оказывались нервозность его, излишний максимализм, заодно кое-что и похуже — давняя склонность, несмотря на душевную требовательную чистоту, к ловкачеству и актерству («Пускаться на обман? На авантюру?..» — с неприятным изумлением спрашивал я себя. И отвечал за него, стараясь не слишком вдумываться: «Что же, раз не остается ничего другого…»), — несмотря, повторяем, на букет этих привходящих качеств и особенностей, казалось бы, никак не способствующих обретению подлинной уверенности в себе, — сила и самозабвенное чувство огромных возможностей бурлили в его крови. Взвалить скорее на свои плечи любой груз, и пусть хребет трещит, пусть риск завораживающе огромен… Чего ради заниматься вычислениями, да и не помогут наиточнейшие выкладки, ибо не трудности и даже не напор, не сила и уверенность, поражающие, скажем, между слов, Воронова, решают, но… Но тут развожу руками в смущении. Думаю и ничего не могу придумать, разве только, что тайна сия велика есть.

Павел Ревмирович шагнул к скале. Выбрал из связки плоский крюк. Наживил в трещину и короткими убыстряющимися ударами принялся загонять.

Воронов укладывал рюкзак. Выше и выше пел под ударами молотка стальной крюк. Звук этот странным образом ассоциировался сейчас для Воронова с тонким, раздраженно-повелительным голосом начлагеря.

«Для этого человека не существует чужая боль, иная, чем нужная ему, правда, — размышлял Воронов. — Он знает, что и как должно выглядеть, дабы чувствовать себя привольно. Действительность интересует его постольку, поскольку требует усилий, изобретательности, ловкости для необходимых косметических манипуляций. Причесать, пригладить, укоротить, либо, наоборот, увеличить, дабы соответствовало меркам приемлемым. И слова он знает, хорошо окатанные, благополучные, за которыми при всем желании не разобрать ничего».

«А ты, ты сам, Александр Борисович, ты?.. Если ребята живы? Страшно подумать, сколько времени потеряно…»

«Откуда живы? Лавина! Лавина же… Чудес не бывает».

«Нет, бывают. Чудес полно на свете. Другое дело, что не нашлось для них места в твоих рассуждениях… Тянул время, зная наперед, что формально прав и никто ничего не сможет тебе инкриминировать. А Паша не думал ни о какой правоте. Паша думал о тех, кому он, быть может, нужен. Так оно на поверку».

— Веревку дай!

Воронов молчал, погруженный в свои мысли. Павел Ревмирович метнул на Воронова колючий пронизывающий взгляд. Кровь ударила ему в голову, ладонь, сжимавшая рукоять скального молотка, сделалась потной.

Наконец Воронов сообразил. Встал, поднял моток веревки, пошел к забитому крюку. Ухватил за карабин, подергал, опробуя. Пристегнул веревку. Вывязал хитрые узлы, чтобы потом, спустившись, можно было выдернуть веревку.

— Я пойду первым, — опередил его Павел Ревмирович. — Ты — за мной.

Ссутулившись, вскинул свой рюкзак, расправил лямки на плечах. Надел рукавицы. Подошел к краю, к уходящей вниз веревке. Закрепил самозадерживающую петлю из репшнура. Обвел основную веревку вокруг тела, как полагается при спуске способом Дюльфера, и шагнул на крутизну.

Было еще не окончательно темно. Внизу подробности рельефа не четко, но различались. Чувствуя, как сердце успокаивается после долгого нервного напряжения, в голове ясно, холодно, никакие страхи не тревожат, Паша Кокарекин начал спуск.

* * *

Бардошин не приходил в себя. На правой ноге снег закровенел. Ботинок неестественно вывернут. Сергей хотел переложить его ногу удобнее, — ступня в тяжелом окованном ботинке осталась на снегу, голень прогнулась. Под ногой расползалось пятно крови.

«Остановить кровотечение, — подумал Сергей. — Но как? Снять ботинок?..»

Минуту назад был уверен, больше ничего от него не потребуется — и новая забота.

«А зачем снимать ботинок? Забинтовать как есть. Ледоруб вместо шины…»

Индивидуальный пакет был в рюкзачном кармане, но карман оторвало. Надо перетаскиваться выше, где Жорин рюкзак. Легко сказать, но сколько еще потребовалось усилий от Сергея, прежде чем в руках его оказался бинт.

Мышцы на сломанной ноге Жоры сократились, кости нелепо выпирали сквозь штанину. Попробовал оттянуть ступню, соединить кости — не получилось. Долго прилаживал ледоруб, прибинтовывал, подсовывая бинт и оборачивая вокруг ноги, и еще подсовывал, и оборачивал, и натягивал.

Начинало темнеть. Тревожный, красноватый свет шел от снежного гребня по ту сторону ледникового цирка. Сергей поднял голову. По бирюзовой глади неба высоко-высоко протянулись тонкие, волнистые, опалово-розовые облачка, словно перья гигантских крыл, — верные предвестники надвигающейся непогоды.

«Явились-таки, — с горьким удовлетворением подумал Сергей. — Я знал вчера, что не продержится погода. Теперь через сутки повалит снег».

«Мы лежим в кулуаре. Кулуары — дорога лавин… — И снова: — Лавина, снег, кулуар…» Понятия эти пробуксовывали, не вызывая чувства опасности. Ничто не действовало на него сейчас полной мерой заключенного в себе значения. Сергей лежал, безучастный ко всему. В потоке приказаний, которые посылал мозг его телу, наступила пауза.