Лавина - [106]

«Копать надо. Откапывать».

Твердило:

«Жизнь Бардошина в твоих руках. Помоги ему, и скорее. Может быть, ты совсем не сможешь двигаться через какое-то время».

«Его ноги раздавлены», — пытался сопротивляться Сергей. И знал уже, что не сможет бросить этого человека, не сделав, не испробовав любые, пусть безрассудные, возможности, до конца подчинив себя идее его спасения.

Трудно одолеть изнеможение, боль, но еще труднее — сомнения, которые сопровождают всякое усилие. Словно в глубоком забытьи сдвинул руку. Затем другую… Подобрал локти. Подтащил себя к краю ямы… Ледоруб тяжелый, громоздкий…

Сергей вкалывал ледоруб рядом с камнем. Острый штычок не сразу пробивал плотный снег, приходилось нажимать, и Сергей остерегался попасть в Жорины ноги.

Ледоруб уходил в снег. Раскачивая ледоруб, ломал снежную массу. Вытаскивать снег не доставала рука. Рыхлил ледорубом, рыхлил. Возле самых ног, где камень.

Усилия разогрели Сергея. Но и боль тоже разогрели. Жгла и въедалась, туманя сознание.

Три-пять повторяющихся усилий. Снова и снова. Над каждым приходилось думать и заставлять себя. Заставлять. В ушах звон. Поташнивает. Противная сухость во рту… Боль…

Сергей рыхлил ледорубом снег, стараясь освободить Жору из снежного плена, и не было у него ни сострадания, ни страха, ни сомнений. Он работал. Нет, не как машина. Машина давно бы не смогла работать.

Медленно перетащил себя на другую сторону ямы. Обхватил Жору. Медленно сдвинулся на кручу. Снег заледенел, скользко. Теперь бесчувственные ноги Сергея, свисая с крутизны, весом своим должны помочь его усилиям.

Оперся грудью о навал по краю ямы. «Если отпустят руки, не удержаться нипочем», — подумал как не о себе. И просипел непослушным голосом:

— Не выйдет, придумаем что другое, — словно успокаивая Жору на случай неудачи и взбадривая себя.

Повиснув на крутизне, упираясь локтями в снежный навал, Сергей рывками пытался сдвинуть Жору. Спина Жоры отлепилась от снега, тело вытянулось и, совсем прямое, висело, ни на сантиметр не подаваясь. Ноги держал снег. Или камень.

Напрягся еще, и застонал от усилий и боли, и еще сильнее напряг мышцы. Еще! Он вложил все, что имел, самую последнюю крупицу возможностей в сумасшедший потяг. Он чувствовал, что большего он не может и никогда не сможет. Боль охватила. Все вокруг и его ощущения стали меркнуть, быстрее и быстрее; остатками воли он удерживал сознание, удерживал руки, чтобы не отпустили; и в это долгое мгновение, которое он отнял у забытья, ему почудилось, что тело Жоры поползло, поползло из снежной ямы, поползло… Не понимая, что делает и что надо делать, выжал себя на локтях и повалился на Жору, цепляясь за него сведенными болью и холодом пальцами.

Не скоро вернулись ощущения. Первое, что Сергей почувствовал сквозь непонимание, спутанность, была тревога. Тревожное недоверие… Пятна, круги перед глазами, что-то оранжевое, светлое… И одновременно с сознанием, что не свалился по круче, тупое физическое удовлетворение: больше не надо копать, напрягаться. Не напрасно он, значит…

— Ох! — скрипнул он зубами от боли. — Ох, здорово! Здорово, — упрямо повторял он, хотя боль и изнеможение распластали его. — Ведь я не верил, что смогу вытащить Жору. Оказывается, невозможное — возможно. Когда иначе нельзя…

«Нет, я верил. Иначе не мог бы выложиться целиком. Верил — поэтому все силы пустил в ход, ничего не оставив в запасе. Резервов не должно оставаться, если делаешь такое дело, где не победить нельзя. Резервы — это мертвый груз. Хуже: они предполагают какие-то иные пути. А должен быть один-единственный. И ничего более».

* * *

В назначенное время Воронов связался по радио с КСП. Памятуя, что батарейки сели и рация может отказать окончательно, в быстром темпе сообщил о случившемся. И повторил. Начальник лагеря оказался поблизости. Первая реакция Михаила Михайловича — возмущение по поводу неопределенности, неосновательности сообщения Воронова.

— Что вам известно о судьбе ваших товарищей, о которых говорите, будто пропали? Как их, одного Бардошин фамилия, другого? — И подчеркнуто негодовал, и не мог согласиться: — Как так неизвестно?! Откуда такое чуждое нашим людям безразличие, а еще интеллигентом именуетесь. Вы же, товарищ Воронов, руководитель группы. Хорош руководитель, которому ничего не известно о его подчиненных! А если они благополучно вылезли из вашей лавины и сейчас находятся на пути к лагерю? Такую возможность вы учли? Что, Михал Михалыч? Я Михал Михалыч! Я сказал «если»! Понятно вам? Сколько раз я должен повторять совершенно элементарные, как сами же выражаетесь, истины? Так что, товарищ Воронов, ответьте мне со всею ответственностью: вы можете поручиться, что они ранены или что еще с ними произошло? Вы слышите меня? Громче? Я и без ваших напоминаний говорю так, что голос могу сорвать. Не можете, значит. Так и запишем. Не имеете никакой информации. Я как раз имел в виду — объективной. Паникуете, дорогой товарищ, вот что я вам скажу. Па-ни-ку-ете и вводите в заблуждение других, мешаете спокойно работать. Спасательный отряд! Не торопите меня, а слушайте. Вам известно, как подобный вызов отразится на наших показателях в соревновании с другими альплагерями? Известно? Я давно подозревал, что вы не патриот своего родного альпинистского лагеря, теперь принужден убедиться окончательно. В текущем сезоне мы имели четыре, я повторяю — четыре! — вызова спасотряда. И лишь в одном случае выход спасателей был обусловлен действительной необходимостью. А нам записали — четыре. Вы меня поняли? Да что у вас там с вашим приемником-передатчиком? Или вы не умеете им пользоваться? Пользоваться, говорю, не умеете?