Лавина - [104]

Такая вот цепочка вывязалась. Не добра. Безразличия, нежелания поступиться своими принципами, гордостью, эгоизмом, каким-то муровым стыдом… Исключение — одна Светлана Максимовна. Но и она: муж для нее превыше всего. И ее долг по отношению к мужу! А я, я, конечно… Вел себя как последний осел. Почему встопорщилась Светлана Максимовна, и то не сразу сообразил. И что отправила провожать ее… Потом уже дошло: уверена была, помогу.

Так что умей слышать тайный голос и послушно следуй ему, какие бы препятствия ни сторожили. Правило-то, может, и неплохое, да только как его, этот самый голос, узнать?

Конец известен. На следующий день, точнее вечером, улицу перебегала и под машину. Слабую степень алкогольного опьянения обнаружили. С пятого класса знакомы, не видал, не слыхал, чтобы выпивала. Многим показалось странным: молодая, умнейшая женщина, всю жизнь в Москве, не какая-нибудь провинциалочка, растерявшаяся в большом городе, и ни с того ни с сего кинулась через улицу перед тоннелем?..

Воронов, шляпа, на родителей ее подумал: они рукописи порешили; и затаился в гордом небрежении. И пусть. Всё легче ему. Не надо, не надо. Светлане Максимовне тогда слово дал. Велела — ни единой живой душе.

Вообще-то жалко его. Разве это жизнь, кругом в шорах. Да у такого сухаря небось и желаний-то никаких, а и были, так атрофировались. Впрочем, кто не в шорах, тому еще хуже, между Сциллой и Харибдой. Что у меня со Светланой Максимовной? Думаю постоянно, злюсь и ропщу, а отлепиться не могу. Она же — чуть слово скажешь, — ее долг, ее святая обязанность не оставить в болезнях, в старости, и пошла и пошла. Долг!.. В школе — каникулы, умолял: на неделю, на месяц, на всю жизнь… Рассердилась, никогда не видел, по лицу красные пятна, и мне: вор! Неблагодарный. Бессовестный. Хуже!.. Вор хоть имущество крадет. Предатель я, если ее послушать. Вор и предатель…

Солнце между тем с изводящей неторопливостью, хоть и ничуть не медленнее обычного, совершало свой путь. Снега отсвечивают красновато-оранжевым и, пожалуй, лиловым. Тени растут и смягчаются. Видно далеко. В одну сторону все гребни, вершины; в другую — гряды поросших лесом предгорий, ущелья прорезают их, затянутые дымкой, укрытые тенью; вдали, в неясном мареве угадывалась всхолмленная равнина. Там селения, люди, гладь шоссе, по которому мчатся автомобили. А совсем далеко на север, тысячи за две с половиной километров, в маленьком тихом Кириллове проводит последние дни отпуска Светлана Максимовна.

«Ее бы слово сейчас, улыбку ободряющую», — думает Паша.

…И в ущельях люди. Домики спортивных лагерей, палатки под вековыми соснами. Инструкторы возвращаются со своими подопечными с учебных склонов. «Завопить бы что есть мочи в тысячу глоток, чтобы услышали: «ПОМОГИТЕ, ЛЮДИ!»

Черной точкой плывет внизу орел. «Или беркут? У орлов великолепное зрение. Может быть, он видит Сергея? — гадает Паша. — Может быть, лавина вынесла их на ледник? Но ледник укрыло облако. Или все-таки застряли в скалах? Ждут… А мы сидим здесь, словно приклеенные, и ничего не делаем. Сидим, сидим, идиоты!»

— Мы пойдем, наконец, или так и будем прохлаждаться? — взрывается он и сверлит Воронова дикими глазами. — Дай веревку! Десять спусков дюльфером — и я с ними. Дай, тебе говорят. Я требую! Я спасу Сергея. И Бардошина. Я иду!

Все в нем на пределе, перешло за предел. Как же люто ненавидит он в эти минуты Воронова, презирает, ударить, уничтожить его готов.

— Дай веревку и крючья какие есть. Слышишь? Слышишь?..

Схватил свой ледоруб, в исступлении замахивается на Воронова… Воронов не делает даже попытки защититься. И Паша сникает. Его тоска, и возмущение, и невозможность одолеть упорство Воронова разряжаются в рыданиях. Упал на колени, ухватился за выступ скалы и дергает, словно стараясь оторвать, раскачивается сам и с придушенным поскуливанием рыдает.

Сколько проходит, часы или минуты, кажущиеся часами, Воронов усталым голосом произносит:

— Успокоился? И отлично. Примус у тебя. Доставай и разводи. Снег надо растопить для чая. Консервы подогреем.

Подавая пример, занялся своим рюкзаком. Не торопясь, более того — подчеркнуто не торопясь, а в восприятии Паши как бы еще и акцентируя нарочно рассудочную свою медлительность, и потому с бесконечной, выматывающей нудностью принялся Александр Борисович Воронов выкладывать содержимое своего рюкзака. «Вот уж точно, заведенная машина, — мысленно комментирует Паша. И с витиеватой жестокостью продолжает: — Ничего не чувствующая, не переживающая машина, внутри которой между стальными шестеренками и валами задыхается, умирает и не может умереть каким-то чудом попавшая в нее человеческая душа».

— С первым светом двинемся вниз по пути подъема, — опять ничего не выражающий, без каких-либо эмоций, неживой голос Воронова. Ну разве что безмерно усталый. — Сейчас надо готовиться к ночлегу. Холодная ночевка предстоит. Освобождай свой рюкзак. На мой сядем, он длиннее; в твой засунем ноги. Веревку и все, что может служить тепловой изоляцией, — под себя. Будет радиосвязь — доложим о происшедшем; не будет — завтра вниз.

В чем его победа, для чего, во имя чего? Неужели лишь ради торжества принятой им системы правил, по которой он жил и действовал и не мог в силу своей безусловной честности отступиться? И неужели не в состоянии Паша Кокарекин одолеть собственную нервозность, возмущение, импульсивность и что там еще, найти достаточно силы, терпения и отваги и подчинить себе положение?