Лавина - [54]

— А вы что скажете об этом? — улыбнулся Эрвин Пудляку и подмигнул отцу. Потом добавил: — Тебе не следовало бы говорить такие вещи в присутствии товарища. Или этот вавилон (так Эрвин в последнее время называл восстание) настолько сблизил коммуниста с фабрикантом?

Пудляк покраснел, а потом смущенно закашлял.

— Ну, вы ведь знаете, — сказал он, — что в вопросах политики мы расходимся.

Ондрей Захар медленно поднялся со стула, подошел к сейфу и открыл дверцу. Открыл ее в первый раз в присутствии сына и бухгалтера. Кроме двух пачек бумаги, пачки сберегательных книжек и каких-то шкатулок, они не увидели ничего особенного. Смысл этого жеста раскрыл сам Ондрей. Он указал рукой на сейф и, гордо улыбаясь, сказал:

— Коммунисты могли бы владеть миром, но им не хватает этого… Чего вы так смотрите? Да, им не хватает капитала. Они не понимают силы капитала.

Пудляк улыбнулся. Улыбка его выражала несогласие.

«Нет, это особенный коммунист, — додумал Эрвин. — Он не такой, как Газуха или Янко Приесол. Да и Луч тоже иной. Ведь между ними имеются различия. Одни говорят с человеком как с равным, другие изолируются, угрожают, как будто в их жилах течет не такая кровь».

Отец прервал ход его мыслей. Он достал из ящика стола голубой конверт, положил его в карман и обратился к Пудляку:

— Вчера я получил анонимное письмо, в котором говорится, что большинство рабочих перестанет работать, если я буду продавать кожи немцам. Требуют, чтобы я посылал ее на партизанскую территорию. Немцы платили прилично, но, если мне хорошо заплатят в Бистрице, я буду посылать им. По крайней мере работа будет продолжаться. Мне абсолютно безразлично, кто заплатит. Договоритесь, пожалуйста, в Бистрице о цене и способе доставки… — Он закашлялся сухим, глухим кашлем, вытер рот платком и погладил кончиками пальцев усики. Немного подумав, добавил: — Лучше всего будет, если вы отыщете Жабку…

Оставшись один, Ондрей принялся ходить как лев в клетке — от стены к стене.

«Может быть, Жабка станет министром, — размышлял он. — Это было бы хорошо. В долине я построю цементный завод и фабрику, буду делать бочки. Нет, никогда дела не шли у меня так хорошо, как они пойдут после войны, когда республика попадет под американский контроль. Ведь американцы тоже не миндальничают с рабочими. Сколько солдат и партизан будут после войны умолять, чтобы я принял их на работу!»

Ленивым движением руки он поднял телефонную трубку и повелительным голосом сказал:

— Барышня, дайте мне доктора Главача!

Да, он должен сказать ему, что русские сюда не попадут, он посмеется над ним, ведь доктор утверждал, что американцы придут только в Чехию, а сюда, дескать, — большевики. Уж наверняка председатель правления военного завода лучше информирован, чем доктор. Перед войной у него были контакты с французскими банками.

Он улыбнулся и закричал в трубку:

— Ну так что, пан доктор? Как вы поживаете? Да, я вернулся… Дела пойдут в соответствии с моими планами, не совсем, правда, но сюда придут те, кого вы не брали в расчет… Да, я говорю, что ваша концепция оказалась ошибочной… Что? Откуда я это знаю? Ну, вы же знаете, что я встречаюсь с людьми, люблю поговорить с умным человеком… — Ондрей громко рассмеялся: — Да, я говорю, что ваша концепция — чушь. Ну ничего, смелее! Не бойтесь, перезимуете… Перезимуете, говорю я, — повысил он голос. — Продержитесь.

11

В лесной сторожке «Слатвинская» на двух кроватях храпели четыре парня. На диванчике под открытым наполовину окошком сидел Эрвин Захар. Он лениво потянулся, потом положил локти на подоконник и принялся смотреть на журчащий за завесой осеннего тумана ручей. Стекла были влажные, и Эрвин решил, что накрапывает дождь.

«Мерзкая погода, — вздохнул он, — хорошо, что тогда я оставил здесь два чемодана со спиртным».

Подумав так, он покраснел. Ему становилось стыдно, когда он вспоминал, что испугался и ушел из Погорелой вместе с такими же, как он, трусами. Тогда разнесся слух, что идут немцы, а они и не появились в деревне. Теперь-то дело обстоит совершенно иначе.

Позавчера он вместе с Пудляком ушел через Верхнюю Дубравку в горы, надеясь, что обретет здесь покой. Но уже в первый день пришли партизаны и принялись выспрашивать его, почему он не с ними. Он сказал им, что скрывается в сторожке от гестапо.

Партизаны забрали бы его с собой, если бы на выручку ему не пришел Пудляк, который сказал, что Эрвин может выполнять определенную работу в революционном национальном комитете. Пишущая машинка у них была, и Пудляк убедил двух других членов комитета, Газуху и Беньо, что Эрвин будет писать обращения и листовки, которые они собирались распространять среди населения, чтобы подбадривать людей. Стоило это, однако, больших усилий, и еще по дороге в Бистрицу Пудляку пришлось убеждать товарищей, что Эрвин не имеет ничего общего с отцом и что немцы его преследовали.

«Так поэт становится писателем», — подумал Эрвин. Но откуда он мог знать, что и здесь, в горах, где нет немцев, не будет нейтральной зоны, где он мог быть совершенно свободным? Если бы он об этом догадывался, то пошел бы в Бистрицу, как этого хотел отец.