Лавандовое поле надежды - [8]

Люк опустил взгляд.

Сумерки сгущались, потихоньку подкрадывалась настоящая тьма, и в деревне внизу начали зажигаться огоньки. Чуть дальше на фоне ночного бархата неба раскинулся звездной пылью городок Апт. Если не считать обязательной военной службы, Люк никогда не покидал любимый край; в отличие от многих других парней, он не воспылал жаждой странствий, а напротив, проникся еще более пылкой любовью к родным лавандовым полям.

– Не волнуйся за меня, папа. Давай лучше вместе позаботимся о маме, Сабе и девочках.

Однако от следующих слов отца повеяло таким могильным холодом, что сперва Люк даже не понял, о чем речь.

– Боюсь, сынок, для них… для нас уже слишком поздно, – тихо произнес Якоб. – Но не для тебя.

Люк посмотрел на стариков. Отец отважно сражался во Французском легионе во время первой войны, а Вольф, калека, бился лишь за то, чтобы после поражения отказаться от германского гражданства и бежать во Францию. Оба они сумели выжить в те нелегкие времена. Так откуда же теперь унылый пораженческий настрой?

– Слишком поздно? – наконец повторил он. – Мы можем спрятаться, можем…

– Можем, можем… но с тобой совсем другое дело. Настала пора, – промолвил Якоб, окончательно пугая сына. – Я… я должен кое в чем тебе признаться.

Люк совсем не ожидал такого поворота событий.

– Признаться?

Якоб заметил, что трубка у него погасла, негромко выругался и принялся ее раскуривать. Воцарилось молчание, нарушаемое лишь тихим попыхиванием – Якоб посасывал трубку, снова и снова прогоняя через нее воздух, пока табак наконец не задымился. Очень скоро вокруг поплыл мягкий аромат, примешивающийся к доносящимся из деревни запахам стряпни. На миг повеяло миром и покоем.

Порывшись в кармане, Люк выудил огрызок свечи, отец бросил ему спички, и во тьме загорелся слабый огонек. В бликах свечи лица стариков казались почти призрачными… Нет, ему не почудилось – во взглядах обоих застыла нерешительность.

– В чем дело? – спросил Люк.

Оба хором вздохнули.

– Что стряслось? – повторил Люк. Сердце ему пронзил неясный страх.

– Люк, – наконец произнес Якоб, – мой любимый и единственный сын. – Воздух словно загустел от напряжения. Невдалеке траурно ухала сова. – Мы лгали тебе.

3

Якоб и Вольф говорили медленно, с запинками. Когда один замолкал или вдруг терял нить, рассказ подхватывал второй. Щедро уснащая повествование заверениями в любви, они делились с молодым человеком давними и тайными воспоминаниями о 1918 годе – годе, когда, по словам Якоба, произошло два замечательных события: закончилась война и в их жизни появился Люк.

Рассказ завершился, когда колокол начал отбивать очередной час. В голове молодого человека царило смятение, жизнь внезапно превратилась в сплошной сумбур. Под звуки знакомых голосов Люк пытался собраться с мыслями, но обнаружил лишь полный вакуум. Он слышал слова, однако никак не мог полностью осознать их смысл.

– Люк? – окликнул его Якоб.

Колокол торжественно и мерно отсчитал восемь ударов. Саба, наверное, уже разохалась над плитой, куда же подевались Якоб с Люком.

– Люк? – с тревогой повторил отец.

В голове у Люка, похоже, собиралась буря – в висках уже начинало тяжко стучать. Он сжал зубы, страшась задать первый вопрос.

– Как меня зовут на самом деле?

Якоб замялся.

– Лукас, – ответил за него Вольф.

Люк поморщился и закрыл глаза. Каким образом всего лишь три буквы сумели перевернуть для него весь мир? И как эти три буквы умудрились преобразить простое имя, которое он любил, в олицетворение зла?

Он сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться.

– А настоящая фамилия?

Вольф прочистил горло.

– Равенсбург.

Люк резко встал и побрел прочь, даже не пытаясь думать, просто не в силах терпеть. Ударь его кто ножом – и то было бы не так больно.

Он – немец.

Все теперь обрело новый смысл. И более светлая, чем у всей семьи, кожа, и более крепкое сложение. Уж не по этой ли причине отец настаивал, чтобы Люк учил немецкий – причем учил так основательно и серьезно, что даже сны ему порой снились на этом языке.

– А кто знает?

Якоб откашлялся.

– Твоя мама, бабушка, Вольф, само собой. Твои сестры знают лишь, что ты усыновлен. Этого мы, разумеется, скрыть не могли.

Вольф бросился на помощь другу.

– Твои родители были хорошими людьми. Твоего отца звали Дитер, он был моложе тебя, когда погиб на фронте в восемнадцатом году. Твоя мать, Клара, горячо его любила. Я знал ее, хотя и совсем недолго. Очень красивая и хрупкая, она ужасно ослабела во время родов и прожила после них лишь несколько дней, но успела полюбить тебя всем сердцем.

– Да уж, небеса, видать, изрядно развлеклись за мой счет, – мрачно произнес Люк.

– Сынок, не говори так…

– Сынок? Я тебе не сын! – возразил Люк, потрясая пожелтевшим немецким свидетельством о рождении, которое принес Вольф. – Всю свою жизнь я был самозванцем!

Отвернувшись от них обоих, Люк уставился через долину на запад, за Апт, в сторону Авиньона – туда, где собирались полчища немецких солдат. Он представлял себе их сильные крепкие тела, златокудрые волосы, сверкающие зубы, их высокомерное осознание собственной непобедимости, нарядные мундиры и надраенные сапоги. Одна девушка из Апта недавно побывала с родителями в Авиньоне и рассказывала о людях в черном – солдатах «охранных подразделений», перетянутых ремнями эсэсовцах в щегольской форме, со знаками отличия на лацканах и погонах и повязками на рукавах.