Латышские стрелки в борьбе за советскую власть - [151]

Большинство юнкеров были заядлые белогвардейцы, сынки богачей, будущие офицеры. Они были враждебно настроены против нас, мы же были изолированы от севастопольских рабочих, которые симпатизировали нам.

В том же дворе стоял совершенно незаселенный дом с окнами, дверьми и полом, но туда нас не пустили и заставили жить в брезентовой палатке, спать на голой земле. Это было сделано с явной целью быстрее сломить нас физически. Начальником караула был комендант этой казармы – старый, сгорбленный 65-летний прибалтийский немец – полковник. Это был большой негодяй и истязатель людей. Говоря с нами на ломаном латышском языке, он всегда подчеркивал: «Я вам, молодой люди, буду показать, как имения сжигать, как надо господа уважать, абер не тумайте, я не сабыл, как вы господа грабили». Наше тяжелое положение доставляло ему удовольствие – он ходил, потирая руки, и радовался нашим страданиям. Вначале юнкера, проходя мимо нашей палатки, громко чертыхались, ругали нас, угрожая повесить, расстрелять, разорвать на куски и т. д. С каждым днем эти угрозы мы слышали реже, пока наконец им это, очевидно, надоело. Однажды через брезентовую стенку палатки мы услышали разговор идущих мимо юнкеров: «Рядом же стоит пустой дом, почему их туда не пускают, заставляют полуголых мерзнуть в этой дырявой палатке?»

Иногда ночью неизвестные благодетели подкидывали нам в палатку белье и даже старые одеяла. Для нас и это было некоторым облегчением – было что натянуть на себя, а одеяла использовали в качестве подстилки – было теплее, чем на голой земле. Этими благодетелями могли быть только кто-нибудь из юнкеров, так как остальным не было разрешено приближаться к нашей палатке. Таким образом, даже в среде юнкеров находились люди, которые симпатизировали нам и тайком оказывали нам помощь. Боясь своих, они не хотели нам показываться.

Несколько дней нас посылали на работу в порт грузить корабли, иногда – на станцию нагружать и выгружать железнодорожные вагоны. Вид у нас был ужасный: мы шли босые и совершенно оборванные. Это вызывало у жителей Севастополя сочувствие.

Большинство из нас изготовило себе «верхнюю одежду» из мешков. В мешке вырезали отверстие, в которое просовывали голову, и еще два отверстия для рук. От переноски тяжестей на полуголой, а иногда и совершенно голой спине кожа была расцарапана, покрылась язвами, беспрерывно болела, местами текла кровь, образовались нарывы.

Вокруг нашей группы стало собираться все больше и больше портовых рабочих и жителей города. Все чаще слышались их протесты против бесчеловечного отношения к пленным красноармейцам. Более смелые громко осуждали насилие белогвардейцев и высказывали вслух свое возмущение. Портовые и станционные рабочие искали возможности встретиться и поговорить с нами, информировать нас о том, что рабочие Севастополя не дремлют, а готовятся к решительному бою с белогвардейцами и этот решающий момент приближается. Хотя жили рабочие в большой нужде, они готовы были делиться с нами своими убогими обедами и куревом. От них мы узнали, что белые на фронте терпят большие неудачи. Наши новые друзья высказывали надежду, что Красная армия в скором времени начнет наступление на Перекоп и очистит Крымский полуостров от белых. Эти вести нас обрадовали и вселили в нас новые силы.

Комендант – старый прибалтийский помещик – старался сделать нашу жизнь по возможности тяжелей. Он нас иначе не называл, как грабителями, поджигателями поместий и разрушителями культуры. По его словам, в 1905 году где-то в Прибалтике, нужно полагать, в Латвии, революционеры сожгли его родовое имение. Он не мог этого забыть и всегда кричал нам на ломаном латышском языке: «Я вас отучай жечь имения, я вас научить уважать господа!» Однажды, когда мы ушли на работу, старый негодяй со своими приспешниками-юнкерами очистил нашу палатку – забрал одеяла, которые нам дали неизвестные доброжелатели, а также бумажные мешки, которые мы принесли из порта и использовали в качестве подстилки для спанья. Из-за этого негодяя мы были вынуждены снова спать на голой земле. Нас охватила неописуемая злоба и ненависть к старому барону, мы придумывали план возмездия, но ничего не могли предпринять, так как к нам он приходил всегда с целой толпой подручных.

Между тем осень вступала в свои права, и соответственно наше положение ухудшалось. Утром мы шли в порт, дрожа от холода, так как ночью, лежа на голой земле, перемерзали. Большинство было босыми, у иных обувь была подвязана веревками. В ответ на наши повторные требования выдать одежду и обувь старый немец только глумился над нами, говоря: «Требуйте от тех, кому вы служили».

В порту, на станции, а также по дороге на работу мы нарочно демонстрировали свои лохмотья, босые ноги, голое тело, расцарапанную кожу и таким образом собирали вокруг себя все больше севастопольцев. Мы рассказывали им, как белые на фронте нас раздели и ограбили, оставив в столь печальном виде.

Собравшиеся осуждали белых, высказывали свое возмущение и сочувствие нам, приносили нам одежду и обувь, но конвойные не позволяли ее передавать. Это еще более возмущало людей. Очевидно, высшее белогвардейское начальство узнало о росте недовольства севастопольцев поступками белогвардейцев, и был отдан приказ не выводить нас со двора казармы. Мы больше не могли встречаться с севастопольцами, но они нас не забывали – приходили к воротам казарм и требовали допустить их с одеждой и продуктами к раздетым, обокраденным пленным. Однако к нам их не допускали и одежду не принимали.