Лароуз - [57]
Она и ее родители, местные миссионеры, провели гостей в теплую кухню. Им дали воду и полотенца, чтобы умыться, а затем угостили безвкусной кашей из дикого риса. Им также разрешили лечь спать на полу за дровяной печью, снабдив одеялами. Собака, оставленная снаружи, обнюхала собаку миссионеров и последовала за нею в хлев, где обе укрылись от холода в клубах пара, поднимающегося от огромного тела коровы. На следующее утро Вольфред начал серьезный разговор с девочкой, чье чистое лицо было слишком красивым, чтобы на него смотреть, и спросил, выйдет ли она за него замуж.
— Когда ты вырастешь, — добавил он.
Она улыбнулась и кивнула.
Он спросил, как ее зовут.
Она засмеялась, не желая, чтобы он получил над ней власть, и нарисовала цветок.
Миссионер собирался отправить нескольких молодых оджибве в недавно открытую пресвитерианскую школу-интернат, предназначавшуюся только для индейцев. Она находилась на территории, которая недавно стала штатом Мичиган[130], и девочка тоже могла отправиться туда, если хотела получить образование. Однако, в силу отсутствия у нее родных, она должна была поступить в школу на основе специального договора. Хотя девочка не понимала, что это значит, она согласилась.
В школе у нее отобрали все. Утратить барабан матери было для нее все равно что потерять Минк снова. По ночам она упрашивала барабан прилететь к ней опять. Но этого так и не произошло. Вскоре она научилась засыпать. Позволяла уснуть той своей части, которую ненавидели учителя. Так она думала. Но на самом деле этого не было. Всем своим существом она была анишинаабе[131]: Иллюзией, Миражом. Омбанитемагад[132]. Она была той, кем ее теперь называли, — индеанкой. «Не говори по-индейски», напоминали ей, когда она начинала пользоваться родным языком. Как трудно было разделить себя на две части так, чтобы каждая из них оставалась свободной. Ночью она взлетала через потолок и уносилась ввысь, как ее когда-то учили. Она развешивала на вершинах деревьев кусочки своего «я», намереваясь собрать их потом, когда стихнет звон школьных колокольчиков. Они бренчали все время. Вначале из-за них болела голова. «Мои мысли запутались, — сказала она вслух сама себе и повторила на оджибве: — Инбиисквендам». Однако у нее было очень мало времени, и она не могла понять, что происходит.
Другие дети пахли, как старики, но она к этому привыкла. Вскоре и она приобрела этот запах. Шерстяное платье и корсет давили и жали, а нижнее шерстяное белье вызывало ужасный зуд. Ступни воняли от пота и болели от жесткой кожаной обуви. Руки потрескались. Ей всегда было холодно, но она привыкла и к этому. Пища обычно состояла из соленой свинины и капусты, которую варили уже подгнившей. От них страдало пищеварение, отчего общая спальня насыщалась зловонием ветров, испускаемых воспитанницами. Молоко, которое их заставляли пить, было не лучше. Но какой бы сырой, испортившейся или необычной на вкус ни была пища, она должна была есть, а потому привыкла к ней. Было трудно понять учителей или сказать, что ей нужно, на их языке, но она училась. Плач, доносившийся с кроватей справа и слева, мешал уснуть по ночам, но вскоре, наплакавшись и испустив ветры вместе с остальными девочками, она стала засыпать, как все.
Она скучала по матери, несмотря на то, что Минк ее продала. Грустила она и по Вольфреду, единственному человеку, который у нее остался. Она хранила его прекрасные письма и перечитывала, когда была слаба или уставала. То, что он называл ее Цветком, смущало. Девочек так не называют, ведь цветы живут недолго. Девочек называют именами бессмертных вещей — света, созвездий, облаков, которые, как острова, то появляются, то исчезают за горизонтом. Иногда школьная жизнь казалась наваждением, и она засыпала в надежде очнуться в другом мире.
Она так и не свыклась со звоном школьных колокольчиков, но привыкла к другим детям, которые появлялись и уходили. Они умирали от кори, скарлатины, простуды, дифтерии, туберкулеза и других болезней, которые не имели названия. Но она смирилась с тем, что все вокруг нее умирают. Однажды у нее появилась лихорадка, и она думала, что также умрет. Но к ней пришел ночью бледно-голубой дух, сел на кровать, ласково заговорил с ней, вложил душу обратно в ее тело и сказал, что она будет жить.
Никто не напился. Никто не изрезал лицо и нос Минк, лишив ее красоты. Никто не взял нож и не зарезал дядю, который держал ее на руках и умер, когда кровь хлынула из его рта. Была и еще одна хорошая вещь, о которой она часто думала, когда другие дети плакали. Путешествие в школу было трудным и далеким. Слишком далеким, чтобы голова могла до нее докатиться.
Вольфред рассказал историю внезапной болезни Маккиннона. По его словам, они с девочкой отправились в лес за помощью. Вскоре та действительно была предоставлена. Индейцы нашли Маккиннона, куски тела которого были разбросаны вокруг фактории, и доложили, что, страдая от жара, он пытался охладиться в снегу и умер, разорванный собаками. А его голова? Вольфред хотел задать этот вопрос, но страх заставил его прикусить язык. Вольфреду разрешили занять место Маккиннона, так что он покинул поселок и отправился на север. Он оставил лежать в тайнике золотые часы Маккиннона, его обручальное кольцо и деньги. Вольфред хорошо справлялся с работой, хотя золотые дни торговли мехами уже миновали. Иногда ночью ему казалось, будто он слышит хриплое дыхание Маккиннона. Иногда он ощущал вонючий запах, который раньше исходил от ног Маккиннона, когда тот снимал сапоги. Вольфред вел подробнейший учет сделок в конторских книгах. Часто он писал девочке в Мичиган:
