Ландшафты Зазеркалья - [21]

В стилистике и поэтике прозы постепенно были вытравлены «родимые пятна» авангарда — орнаментальная проза, сказ, стилизация. К концу 1930-х, на фоне непрерывной борьбы партийной критики с формализмом, модернизмом, конструктивизмом и прочим художественным «сумбуром» в разных сферах искусства, многие писатели устремились к «неслыханной простоте», но, к сожалению, не той, о которой мечтал Пастернак.

В то же время, сдается мне, если бы «социалистический реализм» не был превращен партией в идеалогическое пугало и сознательно очищен от художественных задач, если бы эти задачи не были бы под его флагом вообще ликвидированы, несмотря на то что в постановлениях партии с важным видом о них постоянно упоминается, вполне вероятно, что он обрел какие-то возможности дальнейшего развития и занял пусть достаточно скромное, но свое место в литературном процессе в качестве своеобразного направления социокультурной мысли. И тут следовало бы иметь в виду, что вопреки сложившимся представлениям не партия сформировала и насильственно «засеяла» в литературе социалистический реализм, как картошку при Екатерине, а сама литература в творчестве ряда писателей двинулась в эту сторону в поисках новых художественных подходов, требуемых историческим временем тогда, когда мысль о «социалистическом реализме» еще никому в голову не приходила.

«Железный поток», «Падение Даира», «Бронепоезд 14—69», «Разгром» и другие произведения, которые впоследствии было принято оценивать чуть ли не как классику социалистического реализма, созданы в середине 1920-х годов. А фадеевский «Разгром» вопреки присутствующей в его замысле идеологической схеме просто был и остается хорошим романом. Не случайно в своем предсмертном письме Фадеев, с некоторой долей преувеличения (странно было бы ждать объективности от предсмертных писем!) и глубокой горечью восклицал: «С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу <…>. Какие прекрасные произведения литературы мы создавали и еще могли бы создать!»

Первое, хрущевское, десятилетие посттоталитарной эпохи прошло в России под флагом «критического направления», постепенно возвращавшего читателя к традициям русского классического реализма, большому авторитетному стилю. Два последующих десятилетия, с середины 1960-х по середину 1980-х, практически полностью сокрушили социалистический реализм, причем без каких-либо громких политических или эстетических деклараций. Что же касается 1990-х, то трудно не заметить, как закольцовывается здесь художественная композиция века и как русская литература возвращается к его началу, восстанавливая надолго оборванные связи с наследием авангарда и модернизма.

Подчас кажется, что, произнеся сакраментальное слово «тоталитаризм», мы уже даем некие ответы. На самом же деле мы лишь ставим вопросы. Насколько способна культура в условиях тоталитарного режима сохранять известную суверенность, не уходя в глухое подполье, где она, по существу, самоликвидируется? Что было первичным — сама литература, в которой давление революционной действительности и ее идеология сформировали новый метод, или теоретическая конструкция, определяющая художественную практику и обязательно ли спущенная в искусство «сверху»? Какие процессы происходили в этот период в самой литературе? Кто был автором самой этой теоретической конструкции, вошедшей в Устав, а не только термина, приписываемого то Сталину, то Горькому? Как отделить индивидуальные, независимые убеждения художника от его общественных заблуждений? Веру от неверия? Где кончается самообман и начинается просто страх? Какова мера сопротивляемости индивидуального сознания давлению коллективной «правоты»? Где в произведениях советских писателей и в многочисленных их переизданиях правка происходила по требованиям цензуры, а где принадлежала самому автору? Как вообще соотносятся тоталитаризм и культура?

Сегодня создается впечатление, будто мы вообще забыли о социалистическом реализме как о дурной болезни. Вот уже прозвучали слова, согласно которым социалистический реализм, как крошка Цахес, утонул в собственном горшке. Но, отдавая должное остроумию критика, не пришла ли пора взглянуть на это явление более серьезно? Наивно было бы полагать, будто мы избавимся от памяти о «методе», глубоко и болезненно связанным со всей советской историей, путем одной-двух дискуссий в периодической печати или нескольких изобретательных критических метафор.

Желание сразу, одним махом разделаться с догмой, столь долго угнетавшей литературу, объяснимо психологически и, если хотите, оправдано этически. Допускаю даже, что вскоре произносить слова «социалистический реализм» станет просто неловко, и произойдет это гораздо раньше, чем мы разберемся в его существе. Но историкам литературы не обойтись в этой области без большой теоретической работы, без тонких эстетических дифференциаций литературного процесса, учета некоторых существенных художественных традиций (как, к примеру, соотносится соцреализм с эстетикой классицизма), без поправок на экстремальные исторические обстоятельства и т. д. и т. п. Работа эта у нас до конца не произведена, и необходимость ее как будто бы даже не вполне осознается. Эпоха социалистического реализма, похоже, пропущена нами, как некая стыдная болезнь. Но так же можно пропустить и всю советскую эпоху, а заодно и упразднить всю историю, которую Герцен однажды не без оснований называл «автобиографией сумасшедшего»…