Ландшафты Зазеркалья - [12]

Самоубийство Маяковского мы объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях. Статьи против формализма Шостаковича мы объявили походом на гения, а творческие неудачи Эйзенштейна объясняли происками советских работников в области кинематографии. Знаю, например, что о его неудаче с „Бежиным лугом“ было широко осведомлено западноевропейское общественное мнение через Лиона Фейхтвангера. В результате во многих западноевропейских изданиях писали статьи в защиту якобы изгнанного Эйзенштейна. Нами делались все попытки к тому, чтобы установить связь с культурным Западом».

Пусть кто-нибудь покажет мне, где Бабель в этом огромном монологе, если отбросить необходимые в жанре допроса покаяния и самообличения, говорит неправду.

Мысль Бабеля, что его могут судить за творческие позиции, с усмешкой отвергнута следователем с самого начала. Обвинения предъявляются не художнику. Нетрудно вообразить, какой материал для обвинений могли бы дать следствию и «Гапа Гужва», и «Мария», и «Колывушка», и даже «Дорога» с ее финальным панегириком во славу чекистов.

Предполагая, что Бабель мог быть чужд изображаемому даже «без­отчетно, против своей воли», Георгий Адамович прикоснулся к одному из самых удивительных и фундаментальных свойств художественного творчества в СССР. В конце концов неважно, что говорил или думал о коллективизации или чекистах некий гражданин СССР И.Э. Бабель. Вполне вероятно, что среди его знакомых в недрах кипящего чекистского котла попадались и отдельно взятые «святые», которыми он восхищался в разговорах с Фурмановым. Но запечатлел он в своей прозе нечто совершенно иное: правда крылась в глыбах прозы «Конармии», «Колывушки», «Фроима Грача».

Бабеля завораживали фантастические картины Гражданской войны и диковинные фигуры ее героев точно так же, как завораживало своей силой и колоритом уголовное братство Бени Крика. Но признаемся, не так уж неправ был многоуважаемый ценитель художественной литературы маршал С.М. Буденный, оценивавший литературу, по ядовитому замечанию Горького, «с высоты коня»: в «Конармии» Бабель изобразил налетчиков (как изобразил их и в «Одесских рассказах») — и какая нам разница, во что они были одеты, в бурки с пуховыми башлыками и «красные шаровары с серебряными лампасами», или в «малиновые жилеты», «рыжие пиджаки» и штиблеты «цвета небесной лазури»… Лгать бумаге Бабелю не удавалось, хотел он того или не хотел.

13 мая 1956 года застрелился Александр Фадеев, многолетний руководитель Союза писателей. Его предсмертное письмо в ЦК КПСС у нас решились опубликовать только в 1990-м: «Не вижу возможности жить дальше, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии <…>. Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это партийностью <…>. Невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня».

Сама идеология, впрочем, к 1932 году уже выполнила главную задачу. Она подготовила почву и проложила рельсы, по которым затем, без малейших усилий, покатилось «красное колесо». С оппозиционно настроенными прозаиками расправлялись по-разному. Горького, по многим приметам, в конце концов «со всеми почестями» тайно убили. Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Глеба Алексеева, Ивана Катаева и многих других расстреляли без особых церемоний. Андрея Платонова топтали сколько могли и, по существу, погубили его сына. Александра Грина перестали публиковать, и он умер в нищете, не дожив полутора десятков лет до времени, когда ничего не забывавшая власть объявила его проповедником фашизма и «буржуазным космополитом». Михаил Булгаков, славший отчаянно смелые письма в правительство с призывом выпустить его за границу, поскольку в СССР ему не дают ни дышать, ни работать, поддался на сомнительное благодеяние «отца народов», устроившего его ассистентом режиссера во МХАТ. Увы, и крупных художников режим иногда ловил «на честном слове, на кусочке колбасы». Михаил Зощенко подвергся государственному остракизму формально за конкретное произведение, а по существу — за все написанное, «по совокупности».

Не лучше обстояли дела и в русской поэзии. Уехали Вячеслав Иванов и Георгий Иванов. Николая Гумилева расстреляли. Анна Ахматова после его гибели, не поддавшись «утешному голосу», что ей ни в малой степени не помогло, осталась на родине, но в полной изоляции. Сына ее советская власть, терроризируя мать, то сажала, то выпускала. С 1946 года пришлось жить с клеймом, по определению Жданова, «полумонахини, полублудницы». Марина Цветаева, эмигрировав в Европу, не прижилась там и, вернувшись в Россию, покончила с жизнью. Федор Сологуб, уже ничего собой при советской власти не представлявший, чтобы не помереть с голоду, руководил секцией детских поэтов при ленинградском Союзе писателей. Маяковский, которого Сталин считал «лучшим и талантливейшим поэтом советской эпохи», — застрелился, а Есенин, которого лучшим советским поэтом считал Бабель (а его художественному вкусу почему-то хочется доверять больше, чем сталинскому), повесился. Есть, правда, версия, что Есенина убили, но это в общей картине ничего не меняет.