Lakinsk Project - [13]
Домой нас ждали к девяти, мы никогда не позволяли себе задержаться или даже вернуться впритык, и только в новогодний вечер все было не так: в десятом часу мы лишь выбирались на улицу, чтобы особенно медленно обойти поселок, сам по себе не подававший заметных признаков праздника: улицы были пусты и бесшумны, мало кто украшал свои окна, не было даже слышно, чтобы у кого-то подчеркнуто громко вещал телевизор, но и молочный пар, висящий над плитами теплотрассы, и вечно взмокшие навесы пожарной казармы, и черные бревна нашего дома с газетами, тогда еще стоявшего, обнимало прямо сейчас развивающееся волшебство: оно росло не у нас на глазах, а сразу позади нас, то есть мы проходили и знали, что оно поднимается там, за нашими спинами, подобное северному сиянию или нездешнему флагу на водонапорной башне. Это было печальное, но подлинное торжество: так печально бывает смотреть на фотографии Земли с МКС; десять с чем-то лет спустя я наугад включу за работой «Рождественский концерт» Локателли, и с первых движений его все узнáю: выжидающий снег, угольные кровли, ритмическое их вздымание, позеленевший аптечный кирпич; в нерешительном величии этой музейной музыки так же, как и в наших медленных праздничных прогулках, угадывалась попытка пересоставить замерший и будто бы готовый к этому пересоставлению мир, которая не удается не потому, что у того, кто ее предпринимает, недостаточно средств, а потому, что он скоро опоминается: мир, такой, как он есть, совершенен и чист, и будет лучше оставить его таким. Мы почти не успели послушать приличную музыку: я только и помню, как уже на первом курсе своего второго вуза привез из Москвы недавнюю пластинку Opeth и мы поставили ее у тебя в комнате, но оба не были как-то потрясены; нас воспитали «ДДТ» и «Алиса», в меньшей степени Rammstein, про твои жаркие чувства к группе «Ария» неловко и говорить; твой крымский двоюродный брат, игравший в какой-то вымышленной группе, составил тебе список важных альбомов розовой ручкой на листке в линейку: там точно были Pink Floyd и Led Zeppelin, но при этом и всякая странная чушь; добыть все кассеты сразу, разумеется, было нельзя, ты выбирал их в аудиоларьках наугад, и то, что попалось первым, скорее разочаровало и тебя, и меня, так что мы охладели к списку. Нам было позволено от старших читать журнал COOL (твои, впрочем, канцелярским клеем склеивали разворот с секспросветом, боясь, чтобы ты не узнал слишком многого), но о музыке там писали еще отвратительнее, чем о сексе (мои ничего не склеивали, и я мог оценить), а смотреть вещавшее до двенадцати тридцати эм-ти-ви у нас обоих получалось совсем редко: словом, нам еще в самом начале не перепало никакого развития слуха, что сказывается на мне и теперь. Я не могу отделаться от досады на то, что тем последним мной, которого ты знал (а ты знал обо мне почти все), остался обидчивый неуч со сложной подругой, даже Селина еще не читавший, – но с музыкой был провал полный, уже были записаны Funeral, Turn On the Bright Lights, Neon Golden, The Moon & Antarctica, а я не слышал и не любил еще ничего; я легко прощаю себе свои задавленные юношеские тексты, потому что тогда я не мог написать их иначе, и мне не стыдно, что ты читал все распечатки и что-то высказывал мне по их поводу (я не помню ни слова): ничего другого, подписанного своей фамилией, я и не мог тебе предложить; но то, что на свете было столько музыки, что могла бы стать нашей, а досталась лишь мне одному, не перестает изводить меня. Мне не жаль, что я не могу показать тебе свои новые тексты, но неспособность поставить тебе Yo La Tengo – We’re an American Band (это девяносто седьмой год, в нашем парке еще догнивала остановленная советская карусель) или акустическую версию The Moon от The Microphones (две тысячи первый) с моим параллельным переводом мучает меня вечно: я смирился с тем, что в чужой музыке меня больше, чем в моих собственных стихах (в целом это, наверное, не так уж и худо), но отказываюсь понимать, почему это не компенсировано каким-то шлюзом, по которому я бы мог передавать тебе хотя бы один трек в месяц: не письмо и не голосовое, не фото с женой и ребенком, а один-единственный трек даже без претензии на то, чтобы узнать, понравился он тебе или нет. На этих словах я иду на кухню, включаю свет и поднимаю голову к ночной вентиляции, вижу, как за решеткой дрожит в черноте паутина: никаких звуков не долетает ко мне оттуда, но я знаю, что если встать на табурет и приложиться к решетке ухом, то что-то точно станет слышно, и именно сейчас я не хочу ничего слышать, совсем. Я много говорю о том, как мне хотелось бы, чтобы это твое подземелье действительно существовало, но, возможно, на самом деле я ни к чему не готов и просто скорчусь и обосрусь на полу, если услышу из вентиляции что-то, вдруг напоминающее твой голос,
