Lakinsk Project - [15]

Почему почти всегда это была узкая аудиопленка, а не широкая видео, в общем понятно: видеокассеты имели совсем другой статус, я не могу представить себе кого-либо способного разломать и пустить по ветру видеокассету; и все же мне затруднительно полагать, что среди всего того, что свалено в твоем подземном закуте, нет ни отрывка из античного порно или «Кошмара на улице Вязов», хотя это не так интересно, мы это оба смотрели, и если отпускать рассуждение дальше, то мне хотелось бы верить, что где-то внутри этой непролазной копны проползает легендарная мэрилендская пленка, на которой, как на иконе, выступают святые слезы Хезер: здесь я могу заявить уже определенно, что другой истории, куда бы я с такой уверенностью и таким пристрастием вписывал себя, тебя и К., на свете еще не рассказано. Новоанглийские ее леса никак не отличаются от тех, что начинаются уже за Ковершами, и каждую осень я снимаю это заново: мы выступаем стеклянным утром, пересекаем все восемь улиц Ильича, провожаемые стынущим в воздухе лаем, перебегаем шоссе, потом движемся в дачном коридоре из разного профнастила, переходим узкую реку по узкому же мосту; после, спустя еще немного попачканных детьми загородок, сперва открывается поле, а затем плотный строй юного сосняка по правую руку; за ним наконец возникают тонко натянутые озера, а за озерами нетесный лес, почти лишенный кустарника, всегда сонно-светлый, не строгий и не выжидающий, безразличный к нам, как и положено, стряхивающий нам на плечи лосиных блох. Приозерные березы уступают ельнику, но скоро над нашими головами опять разливается полное море потертой листвы, и мы плывем в нем дальше, к покинутой базе отдыха и пороховому заводу, лисьим норам, кабаньим местам; мы касаемся мокрой коры и роскошно голубеющего мха; вокруг нас рассыпаются очереди неправдоподобных грибов. Зачем мы здесь? – чтобы исчезнуть всем вместе, но поодиночке; у нас нет никакого другого задания, никто не знает, куда мы ушли. Наша с К. грибная тропа привычно загибается влево, еще и еще, но как-то слишком уже долго, ей пора выпрямляться и выводить нас на песчаную просеку, но она все скручивается и наконец возвращает нас к тому же расстрелянному из воздушки указателю кабеля, с которого она начиналась; ты смеешься над нами так, что это нас лишь ободряет (но к чему – вот хороший вопрос), и мы отправляемся вновь той же дорогой, она опять загибается, но уже как-то так, что мы с К. понимаем: это уже не она; и когда в конце ее мы все же выходим на просеку, небо над ней оказывается металлически ровным, как если бы нас уже убрали в один железный пенал. Но пленка еще далеко не иссякла, нам нужно продолжать идти, пока не настанет ночь, и мы идем как умеем, вспоминая анекдоты, пересказывая книги и фильмы; в какой-то момент я настаиваю, чтобы ты выдал нам все, что ты делал с девочками и что они делали с тобой, и хоть К. и пытается вразумить меня, я остаюсь неумолим, потому что догадываюсь, что на самом деле ей тоже хотелось бы знать. У нас ничего с собой нет, кроме воды в твоем рюкзаке и, наверное, пары ножей; двигать по нескончаемой прямой скучно, мы сворачиваем в лес, с полчаса продираемся сквозь низкие ветви, снимаем друг с друга напáдавших насекомых и вновь оказываемся на все той же самой просеке, ее чистом мелком песке, скрипящем под нашими ногами почти как рождественский снег. Мы не сходим с ума, не звереем, не мечемся, а когда наконец начинает смеркаться, просто устраиваемся втроем на красивом мху, слушая сосредоточенных вечерних птиц; ты, как и в жизни, исчезаешь первым, от тебя не остается ни рюкзака, ни ножа, только несколько переломленных веток на месте, где ты спал; а то, что начинается дальше, касается, как легко догадаться, только нас с К., и я не буду никак об этом распространяться. Эти леса, о которых я знаю в общем немного, всегда были к нам с ней снисходительны: как бы мы ни блуждали в них, мы всегда выбирались наружу, почти не ободравшись; единственный раз они испугали нас в неподвижный летний день тринадцатого года, когда мы, обойдя пруд с северной стороны, присели на теплой поляне: скоро из деревьев у нас за спинами послышался треск и писк мелкой и жестокой драки: мы подбежали и увидели в траве полурастерзанного птенца, еще подрагивающего в агонии; хищник уже скрылся, мы не успели его обнаружить. Нужно признать, что этот случай меня обескуражил: до него я был почему-то неспособен помыслить, что всего в трех шагах за мирной лесной стеной можно, совсем к этому не стремясь, стать свидетелем подобной расправы. Это возвращало меня к моему детскому ужасу летнего дня: в эпоху борения с Иисусом граница, разделяющая мир явный и неявный, казалась мне более нестойкой именно днем, нежели ночью, и я до сих пор не могу внятно объяснить почему. По-видимому, дело в том, что я был и, кажется, еще остаюсь подвержен приступам слепого страха вне зависимости от того, насколько светло за окном, и если ночью этот страх объясним и тем преодолеваем, то днем это не работает, и тогда нужно ждать, пока все пройдет само по себе, без исследований и уговоров.