Ладья Отчаяния - [7]

— Неужели это еще живет? — беспокойно зашевелился рулевой. — Неужто?

— А ты думал — померло? — спросил Гервасий.

— Мне бы стало легче, если бы померло.

— Кто ты, чтобы желать такое страшное?

Слепой опустил глаза.

— Я Шолох, — сказал он. — Я предал Полоцк киевскому Владимиру… Он был страшный человек, это красное солнышко, этот святый волк. И не апостолам он был равен, а самому Сатаниилу. Полоцкий Рогволод был моим хозяином, два его сына росли вместе со мною, дочь, Рогнеда, была мне как сестра. Владимир обвинил их, будто они хотят войти в заговор с князем Ярополком, и подступил под стены… Они бы не взяли Полоцка, если бы не я… Я изменил. И Владимир убил Рогволода с сыновьями, а Рогнеду заставил разуть себя. И она поверила ему вначале. А потом у него было сто наложниц, а потом он, не сказавшись ей, привез женою продажную грекиню… И принял христианство. Христианству недоставало только его… Рогнеда ушла в монастырь и умерла… Я всегда желал ее… А теперь на моей голове пепел родного города.

И вдруг закричал:

— Это должно было умереть! Почему это не умерло? Оно законно шло к смерти, и я раньше других постиг это! Почему оно не умерло, ты, который шутишь?! Почему?!!

— Потому, что я шучу, — сказал Выливаха. — Только поэтому. Я люблю жизнь и смеюсь. И поэтому — сколько бы ты ни изменял, оно живет.

Ладья разрезала тугую, как вар, воду. А над ладьей, как парус, реяла песня.

Не алілую

На ладан божы:

А каля тына

Дзікую рожу[14].

Теперь Гервасию вторили все голоса на ладье:

Край наш пакутны[15],

Край наш дзівосны[16],

Дожджык, азёры,

Гордыя сосны.

И Выливаха увидел, как из-под плесени на глазницах Перевозчика покатились вдруг слезы. Они, видимо, были очень горючие, потому что сожгли плесень. Из-под нее явились вдруг глаза, испуганные жутким величием этого ржавого моря.

Синие.

Крик отдался над головами умерших.

— …Даже теперь! — поп потрясал скрюченными пальцами, вознесенными над головой. — Даже в день гнева! Что вы поете, несчастные? Кто вы такие?! Грешники?! Еретики?!

— Мы святые, поп, — сказал Выливаха. — Раз уж мы терпим тебя и толстопузую сволочь, раз уж мы платим жизнью и землей своею — мы святые, поп.

Он грязно выругался, и тут взгляд его упал на соседа по каторжной скамье. И Гервасий почувствовал, как сжалось от неожиданности сердце.

Рядом с ним не был прикованный юноша, как он думал. Рядом с ним сидела девушка лет семнадцати.

— Фу ты, черт, — смутился Гервасий. — А мы тут ругались, как в божьем храме.

— Ничего, — опустила она ресницы. — Сейчас, может, и нужно.

Выливаха смотрел на нее расширенными глазами. Была она очень похожа на ту женщину, к которой он когда-то больше всего стремился. На единственную, которая не снизошла к его мольбам.

Возможно, Выливахе потом и давалось все так легко. Возможно, именно поэтому.

Он никогда не думал, что судьба вернет ему ее. Более красивую и молодую, лучшую, чем та, коварная, — скромную…

…Обреченную. Данную и возвращенную только на один день.

И Выливаха понял, какую шутку сыграла с ним Смерть, на что она намекала, как неотвратимо унизила.

Теперь уже ничего нельзя — и не нужно — было начинать. И у Гервасия достало ума с самого начала отказаться от участия в игре, где Смерть была котом, а он — глупым мышонком.

— Ругайтесь, если нужно, — сказала девушка. — Вы такой живой. Без вас было бы так одиноко. Я ждала ладью целых три дня.

— Ничего не поделаешь, — улыбнулся Выливаха. — Смерть ходила за мной.

Она смотрела на горящий цветок.

— Неужели там успела расцвести шипшина?

— Там всегда цветет шипшина.

— Меня зовут Березкой, — доверчиво сказала она.

— Язычница?

— Да. Церковь не успела добраться до наших болот.

— Все равно, — сказал он. — Там в корме сидит с шишкой на лбу истинный христианин. Ты — язычница. Стоило лишний раз окунаться в воду, если всем одинаковая участь?.. А меня зовут Гервасием.

— Ты слишком дерзок, Гервасий! — крикнул поп. — Слабо радела святая инквизиция, если ты так распустил язык.

— На земле я, конечно, помалкивал, — сказал Выливаха. — Да и то не очень. Но теперь даже сам папа не сделает из меня той жаренки, которую привязывают к рожну, а не пекут на нем.

Поп хотел было возразить что-то, но его слова заглушил крик невыразимого ужаса.

Над ржавым, как спекшаяся кровь, морем появилось первое за весь долгий путь живое существо.

Оно летело, тяжело взмахивая перепончатыми крыльями, как огромная летучая мышь, и то взмывало вверх, то опускалось в воду под неимоверной тяжестью, подвешенной к ногам. Издали этот груз казался куканом серебристых рыб.

Когда существо подлетело ближе — крылья оказались рукавами черной монашеской рясы, а рыбы — девятью голыми женщинами, что цеплялись за старческие ноги чудовища.

И со странной ненавистью к коллеге Перевозчик сказал:

— Один из тех, кому не дали забвения.

Теперь чудовище летело совсем близко от ладьи. Старик с безумными глазами, клинообразной бородой и головой, похожей на огурец.

Как алчный стервятник, что порой подцепит слишком большую для себя добычу, как коршун, схваченным сомом, старец взлетал и падал, касаясь когтями воды, взлетал и падал. А по его спине полз, подбираясь к глотке и сжимая ее, юноша с окровавленным виском.