Ладья Отчаяния - [2]

А ларец тот, как потом выяснилось, о чем и документ был заверен и схоронен у ларника[8], сделал могилевский золотарь Матюшка. А драгоценности-то все-все были не настоящие, а фальшивые были. Вот тебе и Юрьев завет!

Камни те заказал Андрей Горбатый, а ларец — сам Выливаха. Удивительная была их братия. Коней любили — как татары аль угры, собачники были — похуже английцев, а уж что до женского полу — упаси нас, господи боже, и помилуй, такие антихристы.

Вербеной волосы намастят, да по замкам, к паням. В глаза глядят ангелами, а у самих ниже поясницы хвост дьявольский. И слова же откуда-то брали — "солнце ты мое последнее, лада моя, ветрило мое на пути к вечному спасению, упование мое". А ноздри-то, ноздри у самих — ровно у жеребцов трепещут, не ровен час — заржут.

Если бы перед королем Цикмуном[9] пало столько замков, сколько перед ними жен, — володеть бы королю половиной света. Но королю не так везло.

Сладить с ними никак не могли, даже когда Гервасий Выливаха посягнул на супружницу могилевского войта. Войт был по годам скуповат. А жена у него была баба щедрая: чего ни попроси — не откажет, уделит.

…Несчастный был город. Еще недавно его крымчаки обобрали и выжгли, а двадцать семь лет перед тем то же само сделала московская рать.

Куда как предостаточно, ан нет: свой, внутренний нашелся татарин, богомерзкий Гервасий.

На духовном суде всю компанию срамил епископ. Говорил, что смущают они народ самим своим проживанием, вынуждают бо сомневаться в непогрешимости бога. И они де — божии твари, выходит инде, что Всеведущий навроде худого гончара.

Они, однако ж, не убоялись и догмат непогрешимости бога подсекли под корень, говоря, что даже он творит на этой земле много чего непотребного. К примеру, сиськи у мужчин. Не было еще на свете мужчины, которому они хоть раз спонадобились. А если Творец замыслил украсить ими мужчину — то для чего налепил их на месте, всегда прикрытом одеждами?

Епископ только ртом хватал, а потом, посрамленный, напился и стал думать над этой причиной. И чем долее думал, тем больше пил, пока умом не тронулся.

В те времена как раз объезжала свои земли милостивая королева Бонна, из рода Сфорца, супруга его королевской светлости, Цикмуна. Навестила она и свой рогачевский замок, которому столько привилегий и щедрот уделила и основательницей костела в котором была. И властители города ринулись к ней, как к последней надежде.

— Матушка, радетельница наша, спаси! В боге сомневаться починаем. Гервасий вон даже игуменью Озерянского монастыря искусил, и ничего ему с той причины не было, окромя радости.

Королева была милостивой, но и строгой, и Великий Цикмун не напрасно говорил, что пока она над державой — о моральности можно не сокрушаться.

Позвала она к себе Выливаху; и много рыдали все его приятели, а особенно Ира Франтичек, что не вернется уже к ним такой славный друг и собутыльник, с которым так приятно было всегда коротать время.

А Выливаха пришел прямо в золотую палату, увидел женщину с большими глазами и строгим ртом, монаха-писаря и палача, улыбнулся и сказал:

— Солнце тебе всегда на путях, пани-мать.

— Солнце сжигает.

— Ведаю.

— Так как же осмелился ты, червь, смущать покой целой земли? И мне солнца желать.

Она была из Италии, и Выливаха знал это.

— Потому что, думаю, мало тебе его у нас.

— Зато у меня их тут два.

Имела в виду короля.

— И оба далече, — сказал Выливаха.

Стоял и ухмылялся вишневым наглым ртом. А волосы были золотые, очи светлые. И поняла Бонна, что он не простой куроцап.

— Так что же это ты делаешь, Гервасий?

— Ничего. Однажды увидел я в полях Вересковую Женщину. Ту, что криками людей пугает, и потом обязательно кто-нибудь помрет.

— То-то все говорят, что с дьяволом ты якшаешься.

— Это не страшно после некоторых женщин… Так вот, у нее были распущеные волосы, и кричала она так, что у людей дрожали сердца.

Гервасий улыбнулся.

— А ты? — спросила Бонна.

Голова Гервасия смиренно и нежно склонилась.

— А я… пожалел ее, пани-мать. Она была, видно, пригожая женщина. И вот проблуждала весь век по вересковым пустошам, стращая всех жуткими воплями. Так и не изведала, какие луга за Днепром, какое теплое сено, как пьянит вино, как не поймешь, шепот это или шорох вербы на ветру. Так и не узнала, как цветет розовый боярышник у моего замка… И мне стало жаль ее. Мне всех жалко — такое уж у меня сердце.

Бонна опустила ресницы.

— Объясни.

— Хорошо. Только вели выйти… вот этим.

— Почему?

— Они не поймут.

Королева приказала им выйти.

— Почему они не поймут?

— Они не знают, что такое жизнь. Черный потому, что он монах. Красный — потому, что он враждует с жизнью, выкручивает и выламывает то, что бог даровал в целости — на радость человеку. И потому они враги жизни, враги бога.

— Но ты обижаешь людей.

— Я обижаю мертвых людей. Живого — не обидишь.

— А епископ?

— Никто еще не пил, не ел, не спал и не целовался в костеле. А они хотят сделать костел из всего мира. Как будто бог, пожелай он такого, не сделал бы этого сам… Дал же он нам для чего-то леса и реки и даже такую бесполезную вещь, как лунный свет.

Улыбнулся.

— Любопытно, какие волосы у милостивого пана-короля, когда в них запутается луна?