Квазимодо - [17]

Короче, не буду вас томить дальше, тем более — выпить не даете. Может, дадите все-таки? Нет? Уу-у, волки… Так вот — Брайана нашли в его любимом прессе. Грудная клетка была раздавлена всмятку — зрелище не для слабонервных. Правая рука отвалилась и лежала отдельно, рядом с блокнотом и ручкой. Последняя запись отмечала уровень давления перед переходом на автоматический режим. На лице застыла счастливая улыбка. Я совершенно уверен, что, когда треснули ребра, Брайан кивнул с тем же самым радостным выражением, которое всегда появлялось у него в момент вылета заклепок из особо упрямого корпуса. Вот, собственно, и все. Наливайте.»

«Я тебе не верю, — сказал Мишка. — Ты это все прямо сейчас придумал. Не может быть.»

«Ну и не верь, — равнодушно отвечал Осел, принимая стакан. — Мне-то какая разница? Ты только к саморазрушителям не примазывайся. Никакой ты не саморазрушитель, а самый обыкновенный бомж, и точка. Разрушение — это отдельная профессия… я бы даже сказал — искусство.»

Осел задумчиво покрутил водку в стакане: «Хотя, надо признать, что Брайан все-таки несколько увлекся. Я бы сказал, что он подошел к делу чересчур формально. Эта ошибка свойственна многим большим художникам. Знаете — поиски нового языка, новых форм… и все такое прочее… Применительно к Брайану можно отметить, что его последней формой была плоская пластина прессованной человечины, толщиной примерно в полтора дюйма, а относительно языка рискну предположить, что он был синим, хотя, с другой стороны… — Осел все так же, не поморщившись, опрокинул в себя стакан. — С другой стороны… ээ-э…»

Что именно происходило «с другой стороны», Мишка с Веней так никогда и не узнали, ибо Осел вдруг как-то неестественно напрягся, закатил глаза и молча опрокинулся навзничь.

«Все, — уныло констатировал Веня. — Спекся Ослик. Теперь — до утра.»

Зияд

Не везет, так не везет. Когда не надо, бездомных этих вокруг как собак. А сейчас, именно когда позарез надо — ни одного не попадается. И ведь еще не каждый подойдет. Абу-Нацер сказал ясно: только с удостоверением. Поди его сыщи такого, с удостоверением, когда вокруг вообще никого! Зияд вздохнул и заворочался на матраце. Можно, конечно, выйти ночью, поискать вдоль яффского берега, под скамейками, на помойках, в подвалах, в развалинах — везде, куда они уползают прятаться по ночам. Можно, но опасно. Даже до Яффо не добраться — сцапают, в два счета сцапают. По ночам полицейских нарядов везде навалом… да если бы одна только полиция, а то ведь и уголовка, и пограничники, и Шабак, и еще черт знает кто.

А попадаться Зияду сейчас никак нельзя. И не в том даже дело, что бока намнут, особенно, если пограничники… и не то беда, что продержат пару деньков на казенных харчах — в этом, если разобраться, был даже свой кайф… а то беда, что высадят потом все в той же Рамалле, а то и прямо сдадут в проворные руки людей Абу-Нацера. И все. Смерть, как известно, скачет на быстром верблюде. И если бы просто смерть, а то страшная, позорная, у всех на виду. Зияда передернуло. Он встал и начал искать съестное, чтобы отогнать едою мрачные мысли. В дощатом сарайчике приятно пахло кинзой и свежим укропом.

Вдоль стен стояли картонные ящики с овощами — то, что осталось от сегодняшней торговли. Что-то сгодится и на завтра; помидоры как раз дойдут, и даже вялые огурцы можно иногда всучить невнимательной хозяйке или какому другому случайному фраеру. Эту науку, как и другие тонкости овощного ремесла, Зияд постиг с раннего детства, с тех пор, как отец начал брать его с собою. Мальчик устраивался между ящиков и коробок в кузове дребезжащего «пежо», старшие братья Хусам и Ахмад залезали к отцу в кабину, и они ехали по разбитому проселку туда, где широкое асфальтовое шоссе делало резкий поворот, замедляя бег торопливых еврейских машин, так, что их хозяева могли хорошо рассмотреть приткнувшийся к обочине грузовичок с откинутым бортом, а в нем — горделиво краснеющие помидоры с зелеными усами, растрепанные охапки салата, лиловые капли баклажанов, пушистые щеки персиков и прочий замечательно свежий, росистый товар. Ну как тут было не остановиться?

И они останавливались, и мальчики, улыбаясь и наперебой подсовывая пакетики, — только накладывай — бежали навстречу, и отец, усатый пожилой зеленщик, заботливо кивая, вытаскивал из набитого уже пакета ненароком, по недосмотру попавший плод с небольшим изъяном — мол, нам чужого не надо, мол, для нас благо клиента — дело наипервейшее… а потом все мелкие пакеты складывались в один большой мешок или в ящик, и мальчишки в нетерпении переминались рядом, готовые тащить эту тяжеленную ношу в багажник или на заднее сиденье или еще куда, к черту на рога, потому что в конце, по окончании загрузки, в ладони всегда оставалась маленькая серебряная монетка, как пропуск в сладкий, недоступный мир удовольствий.

Монетка называлась «тип», и ее полагалась отдавать старшему, Хусаму, потому что в конце рабочего дня «типы» делились между всеми тремя братьями, но не поровну, а по справедливости, то есть, по старшинству. Зияду, как младшему, доставалось меньше всех, и однажды, по глупости, он попробовал утаить пару монеток, за что был жестоко избит прямо у дороги и после этого в течение недели не получал ничего. Хуже всего было то, что отец не пришел к нему на помощь, а спокойно наблюдал за избиением издали и только потом, когда братья, посмеиваясь и пересчитывая отнятые деньги, отошли, грубо поднял плачущего Зияда за шиворот, поставил перед собой и назидательно сказал в восьмилетнее, перемазанное кровью и соплями лицо: «Это тебе урок, сын. Никогда не садись на место того, кто может сказать тебе: Встань!»