Квазар - [171]

Он вышел к луже.

По краю ее, выпачканный по локотки, брел Цезарь. Двигался неловко, короткими шажками.

По временам он падал и пачкался в жирной грязи. Но вставал и шел, подняв нос. Будто чуял!

Каляев даже испугался, увидев, что пес ведет по дичи.

Неужели среди шлака, тряпок, старых газет и жирной грязи сидит кулик, сумасшедшая птица, залетевшая на свалку по старой памяти? Каляева пронизало любопытство — увидеть. Он побрел следом за собакой.

Цезарь шел странной шаткой походкой. «Нездешней», — думалось Каляеву.

Пес не слышал идущего хозяина, хотя промежуток был всего в несколько шагов. И Каляеву показалось, что он так, не человек, пустая тень.

Вдруг Цезарь стал. Да, была стойка, каталепсия, вытянутость тела. Нос его указывал прямо и точно на дичь.

Каляев всматривался, таращил глаза, ища птицу. Но лежала всякая ерунда: банки, камешки. От страшной же уверенности Цезаря временами, когда Каляев отводил усталый взгляд, они становились птицами, перебегали на тонких лапах, качали носами, вспархивали.

— Цезарь, Цезарь, — шептал Каляев. — Что ты со мной делаешь…

Тот брел к следующему бывшему болотцу. И — чует дичь, чует… Вот сбился, вот он берет птицу на чутье низом, по следу (значит, кулик и вправду бежал). Но поднял голову, твердо, уверенно взял струю воздуха и пошел.

Цезарь уходил в сумерки — белая шаткая фигура, не то оживший бумажный лист, не то призрак охотничьей собаки.

Каляев подбежал к нему, схватил и выпустил — такое твердое, такое напряженное тело.

А вокруг сумрак, в нем лужи, вобравшие в себя остатки небесного света.

И ревело, светилось шоссе…

Цезарь упорно шел за перепархивающей птицей, делая стойку за стойкой. Каляев поверил в эту птицу. Он даже видел ее, мелькающую.

Она бесшумна, тень ее расплывчата, словно пролитые чернила. Но она есть, она летит знакомыми местами (они идут ими).

Вот бывшее озерцо Ежевичное… Здесь Цезарь (лет девять тому назад) делал первую стойку, здесь они нашли убитого кем-то дупеля: он, распластавшись, лежал на воде. Цезарь подал его Каляеву. Сам, без приказа! А на этом лужке (сейчас заваленном шлаком) они превосходно поохотились в свое время, взяв подряд семь дупелей.

…Взошла луна, большая и нежная. Она бросала призрачный колдовской свет, хотя и стояли на ней автоматические аппараты (шоссе теперь казалось светящейся трубой, по которой в город перекачивали автомобильный рев).

Светила луна. Уходило в темноту неприличие свалки. Вспархивали птицы. Плыл в воздухе силуэт Цезаря, колыхаясь, будто лист.

Каляев шел за Цезарем и вспоминал: вот здесь он славно охотился за утками, а здесь стрелял бекасов. По ту сторону озера шел чемпион стенда Макаров, волновался, глядя на них с Цезарем, и мазал, давая промах за промахом…

Здесь он ударил ночью навскидку в темь, в посвист крыльев, а Цезарь принес ему чирка.

Феноменальный был выстрел!

Да, это было… было…

На насыпи и ночью клали щебенку (рабочие спешили), Каляеву было стыдно хлюпать перед ними по этим болотам и стрелять. Он ходил в брезентовых полуботинках, теплая вода вливалась в них и выбегала обратно… Рабочие развели вдоль насыпи костры, и те цепью уходили в темноту. Что-то древнее было в этом. Словно остановилась и заночевала здесь войсковая когорта.

А на болоте шла бархатная ночь с серебряной луной, в ней — белая собака и он сам, молодой.

Но поднялся лунный туман и закрыл болото. И они с Цезарем пошли домой. Пришли, когда кричали воробьи и уже начало светать. Он не спал. Пил чай, вспоминал ночь, луну, костры, слушал воробьев и посапывание Цезаря.

Бывают теперь лунные туманы?.. Каляев пригляделся: туман не то поднимался, не то мерещился ему, тонкий и легкий, с запахом дыма. В нем шел Цезарь и носились тени птиц. И Каляев вдруг понял: со смертью Цезаря (а не пришел ли тот сюда прощаться?) уйдет из его суетливой жизни даже воспоминание об охотах.

— Будет жаль, — сказал он себе. — Будет жаль.

Нет, это не лунный туман, а дымит зажженная кем-то куча мусора.

Он же видит городскую ночную свалку и безумную собаку, бредущую по ней.

И Каляев понял — не было здесь птиц, а просто бред старого пса. Никакая птица не смогла бы прятать свое тело на этих плоских и вонючих берегах. И его обожгло, он догадался — Цезарь работал по памяти.

Он выслеживал тех птиц, что давно были ими выслежены и убиты.

Он шел среди прежних светлых болот и обходил те кусты, что когда-то росли здесь.

Каляев понял: лишь в этой собаке, готовой умереть, живет навсегда ушедший болотный мир. Где все озера чисты и прозрачны, а болота ярки.

И летают убитые кулики, а он сам идет с ружьем — молодой горячий охотник.

Не осушенные — а с Цезарем окончательно умрут эти места.

Эта догадка ошеломила Каляева. Он остановился, глядел в ночь и чувствовал — теснит и жжет грудь.

Цезарь вдруг охнул и лег. Каляев подбежал к нему — тот лежал плоско и тихо. Умер?.. Каляев с чувством ужаса тронул его — Цезарь лизнул руку.

Жив, жив!..

Каляев поднял его: пес был поразительно тяжел.

Каляев поправил его голову, чтобы не свисала, и понес. Он прошел между двух луж, миновав кучу лениво дымящегося тряпья, прохрустел по шлаку, звякнув попавшим под ноги железом.