Квазар - [168]

— Она такая же? — спросил я.

— Сам увидишь. Не задавать вопросов начальству, оно знает, что делает и куда ведет. Вот то-то же. Щелкни-ка меня еще разок, и пойдем к собакам.

И мы пошли.

Дорожка привела нас к лесу, российскому, широколиственному, влажному. Дорожка шла высоко, в стороне же, под обрывом, протекала топкая речка. Дорожка направилась прямо к ней, а ответвившаяся тропка потянула нас в лес. Неглубоко. Сначала мы увидели развалины печных труб — здесь были сгоревшие дома, за березой стояла церквушка, невысокая, но широконькая. В нее вводили ворота, солнце пробивалось в дыры и падало вниз, на груды битого кирпича. Судя по виду, в церквушку когда-то угодил артиллерийский снаряд. Но такая была старинная кладка, что он не разрушил церковки.

Полковник стал восторгаться качеством работы старых мастеров. Он шагал туда-сюда между крапивой, выбирая для меня точки, с которых церковка казалась бы красивее. Потому что она удручала его и своим побитым, старым видом, и простоватостью пропорций. Он даже рассердился:

— Что он, архитектор, пропорции брал с толстой купчихи, что ли?

Да, церковка была старая, лет ста. В куполе мостились сизые голуби. Они летали сквозь пролом, пересекая луч света. В церквушке же было сумрачно, нехорошо.

Нельзя сказать, чтобы я вышел из войны нервным человеком. Но тут на меня накатывались волны непонятного страха, и мне даже чудилось касанье ледяной руки.

Я даже оглянулся на полковника, не шутит ли. Но тот был шагах в пяти и наблюдал за мной. Значит, так себя и должны чувствовать все, приходящие сюда.

— А вот я, — сказал он, — как ни прибреду сюда, так обязательно капельку нитроглицеринчика слизну, вот из этого флакончика. Дать?

— Что бы это значило?

— Не пойму. Может, сыро и прохладно, и что на отшибе. Может, оттого, что фашисты тут пленных командиров расстреляли. Так мне говорили. Но, по моим сведеньям, расстреливали их в другом месте. Ну, плюнь, и айда к барбосам.

— Они…

— Они ждут нас.

И точно, на дорожке стояли и ждали собаки-старички. Впереди пес типа «крокодил», верх туловища от овчарки, лапы таксины. В его желто-коричневой шерсти не было розовых следов купанья в ручье. За ним стояла его подружка-лапатошка, глядела на нас одним глазом и повиливала тем, что должно быть хвостом, а у ней было веничком. Обе собаки стары именно как собаки — обрюзгшие, с проплешинами. Не то их мучил авитаминоз, не то подцепили лишай. Почуяв творог и колбасу, они стояли, глядя на нас. Не скулили, не звали, а смотрели. Но мы еще побродили по церкви, я сделал снимок солнечного луча и груды кирпичей. Пес-крокодильчик лег, будто упал, на дорожку, и лапатошка стала вылизывать ему уши.

Она вывернула ему ухо и лизала. Потом взялась за лапу, потянула прицепившийся репей. Тогда пес приподнял свою большую овчарочью морду и лизнул свою подружку в нос. Она прилегла с ним рядом, они стали дремать так, как могут дремать только собаки-старики, у которых все болит: стонали, кряхтели, скулили.

— Ревматизм у них, я думаю, — вздохнул полковник и пошагал к ним со своим свертком.

— Есть они не будут, — сказал он. — Поведут нас к себе. Следи.

И точно, собаки поднялись и заковыляли вперед. Помахивал обрубком хвоста пес-старик, взвизгивала его одноглазая подружка.

Следом мы обошли церковь и с другой стороны обнаружили вход в ее часть, отгороженную от той, где мы были, грудой битого и поросшего мхами кирпича.

Тропинка здесь была пробита основательная, по бокам ее росли конопли и крапива вперемежку, и виделось несколько подсолнухов.

— Их угощают и подсолнухами. Отломят кусок шляпы и дадут. Впрочем, может, птицы занесли. А заметь, костей они натаскали сюда много.

Полковник говорил на ходу, мне же снова было знобко. На меня вдруг потянуло ужасом, как ветром. Я даже рассердился на себя.

— Приведут, и сядут, и сидят. Ждут что-то от тебя. Даешь жратву, так сразу не едят, а ждут… может быть, зубы их стерлись.

— Возможно.

Церквушка в главном входе казалась меньше, уже. А вот тут оказалась ее широкая, ее большая часть. Она сохранилась лучше, кирпич был целее. И тут было собачье логово.

Кто-то очень давно принес сюда большие деревянные ящики. В одном из них, лежащем на боку, и находилось логово. В ящике была соломка да истертая до дыр, до мелких клочков материи и ваты рабочая телогрейка.

— Доброхоты им принесли, — пояснил полковник и сказал сурово: — А по-моему, лучше их застрелить, ведь и стары, и больны, и помешались на чем-то. Гляди!

И точно, теперь я увидел сидящих собак. Но сидели они не рядом, нет. Пес сел около ящиков, его подружка далее, шагов за десять. Они сидели и смотрели на нас, требовали — глазами — сделать.

— Всегда так садятся, вразнобой. Местами только иногда путаются, — пояснил мне полковник. — Чокнулись старички в одиночестве, склероз их донял.

Ощущение жути, некоей опасности, готовой выпрыгнуть на нас из угла, не проходило во мне. Как все, кто воевал и кто знает, что и враг может быть всюду, и шалая пуля — госпожа твоей жизни, я верил в предчувствия. И сейчас осматривался, пытался понять, где же прячется пугающее. Я ведь солдат, меня чепухой не испугаешь. Но бывает, на войне что-то прошепчет тебе: отрой окоп в стороне. Послушаешься, и снаряд минует тебя. На заводе мне однажды что-то шепнуло, что с вагранкой вот-вот случится беда. Я поверил голосу, и аварии не произошло.