Квартира - [5]

— Оленушка, господь с тобой, с лица-то сошла.

— Ничего, мама, пройдёт. Видно, грибами отравилась…

Самый момент правду матери сказать, а не смогла, язык не повернулся. Мать смотрит — глаза сумеречные, чай отставила, и ложечка в руке — «дроб-дроб-дроб» — трясётся.

— Ой, девонька, что-то таимничаешь с матерью. Откройся, не томи душу.

— Ничего, ничего, мама.

А у самой губы запрыгали — расплакалась, ну и открылась матери. Мать потускнела, видно, прикинула старым своим умишком, что опять не обойдутся без её рук да глаз, но повздыхала-повздыхала — делать нечего, не выплюнешь.

— Ладнушка, не горюй, девонька, заводи робеночка. Я уж нонче не помощница, а посидеть с робеночком — посижу, только на то и гожа.

— Добрая ты у меня, мамочка!

— Обе мы хороши, доброта-то наша гибельна, вот как я нонче кумекаю.

— Ну как же, мама, коли по-другому не можем?

— То-то и оно, доча. Ростишь их, ростишь, а они тебе… Эх, говорить — душу бередить.

Помолчали, и, пока молчали, Олена главный свой вопрос обкатала в голове, подготовила:

— А что, мама, как по-твоему, Валерий одобрит меня или нет? Надобно ему сообщать? Как ты думаешь?

— Ой! Про парня-то я и забыла, вот голова садова! Парень-то, парень у тебя, Лерий-то! Верно, верно, трактористом он в совхозе.

— Да ну, мама, уж второй год как в армии, под Ленинградом служит. На будущий год, к лету, отпустят.

— Верно, верно, доченька, говорила ты мне, говорила. Запамятовала. Вот какая старая у тебя мать. Ишь, про внука забыла, ой-ёй-ёй, никуда не годная.

Улыбаясь и покачивая головой со слипшимися, влажными ещё волосами, белыми и тонкими, мать глядела через окно вдаль, и глаза её поблёскивали от навернувшейся слезы.

— Это сколь же годков-то не виделись? — спросила она и принялась высчитывать. — Юркею двенадцать в сентябре, Томаре — десятый, это что же, Юркей со второго годика, нет, однако, с трёх, с трёх Юркей у меня, а Томаре и годочка не было. Нет, не осилить, голова не робит.

— Да в позапрошлом году привозила я Валерия. Он восьмилетку кончил, сезон прицепщиком отработал, а на Новый год со мной приезжал. Ещё карамелек тебе мягких в коробке круглой преподнёс. Ну, вспомнила?

— Верно, верно, — радостно закивала старуха. — В коррбке круглой… Ну, ну, припоминаю. Конфекты-то Юркей выпотаскал, ну да бог с ним, робенок. А коробку-то исстригли, ножницами исстригли…

— А Лерика-то помнишь?

— А как же, по-о-омню, тихой, хороший хлопец. Всё молчком, молчком, с улыбочкой. Да, Олена, поезжай к сыну, поговори. Обскажи всё про мужика своего: путный, мол, до-обрый. Они, дети-то, добрых любят. Поезжай. И сердечко-то обмякнет, отпустит сердце-то.

— Да уж и так полегчало, — призналась Олена и впервые за много дней рассмеялась. — Ох, мамка, мамочка, зачем ты меня девкой родила?

— А ить не загадаешь. Кого бог пошлёт, с тем и маешься, — тоже засмеялась старуха.

Зазвенел дверной звонок. Олена пошла, открыла. Ворвался запыхавшийся, словно очумелый, Юрка. Кинул портфель в угол, метнулся на кухню, припал к крану. Олена с улыбкой следила за ним, он поглядывал на неё, не отрываясь от струи, подмигивал и кривлялся. Наконец он отпал от крана и, шумно выдохнув, прокричал:

— Здравия желаю, тётя Оня!

Олена притянула его за чубчик, поцеловала в лоб, в щёки. Он вырвался, схватил с хлебницы горсть печенья, отбежал к двери.

— Вечно с поцелуями со своими.

— Я же тётка тебе, нельзя разве? — смеялась Олена.

— Тётка! Раз тётка, подарки должна дарить. Каску немецкую привезла? Ага, по глазам вижу, забыла. Опять, поди, этих грибов солёных-слоёных да варенья? Че, у вас там ничего другого не водится? Зайца бы привезла или медвежонка. Ладно, бегу. У нас металлолом сегодня. Явка строго обязательна. Кого не было — бац! — кол по труду.

— Юркей! Поди поешь! — крикнула из кухни старуха.

— Юркей! — передразнил её Юрка. — Старуха Шапокляк!

— Да как же так на бабушку? — начала его журить Олена, но Юрка скользнул за дверь — и был таков. На площадке грохнула дверца лифта, натужно загудел мотор.

«Каску немецкую, надо же, вспомнил», — удивилась Олена. В прошлом году рассказывала, как Лерик корчевал лес и выковырнул плугом заржавленное ружьё и немецкую каску, прямо как новенькую. Сколько лет в земле и так сохранилась — уму непостижимо! Вот Юрка и пристал: привези да привези. Пообещала привезти и, конечно, забыла. Куда она задевалась?.. А ружьё Лерик в огороде воткнул — для пугала. Так и торчит по сей день.

Олена вернулась на кухню. Мать подрёмывала над стаканом, поклёвывала носом, похрапывала. Олена взбила подушку, расправила постель, тронула мать за плечо.

— Мама, а мам, ляжь поспи. Отдохни, говорю, а я пойду в комнате на диване прилягу.

— Ой, и правда, разморило.

Кряхтя и охая, старуха перебралась на раскладушку, улеглась с блаженным лицом.

Олена ушла в комнату. Почти ничего тут не переменилось за год, добавилась лишь Томушкина тахтишка, выставленная из маленькой комнаты, да на шкафу засела белая плюшевая собака с отвислыми ушами. А в остальном всё то же: телевизор, раздвижной диван, круглый стол, клеёнка со сливами, жёлтые обои ромбиками, холщовые шторы-задергушки на белых алюминиевых палках. Да и в маленькой комнате без перемен: кровать, столик с зеркалом, ковёр на стене. Никаких обнов за год. А ведь Клавдия — маляр, Егор — паркетчик, бешеные деньги, по деревенским понятиям, зашибают. И не пьют вроде, не транжирят. У Егора язва, как выпьет — на другой день корчится. Клавдия — та не прочь, но одна тоже не будет, за компанию — да, поддаст так, что пыль до потолка. Куда ж они деньги девают? Отпуска все тут, в Москве, проводят, халтуру гонят, заказов выше головы. Изредка к его родителям съездят под Вологду, за грибами, за ягодами, а так все в работе. Не шикуют, нарядов особых нет.