Квартира - [6]

Олена легла на диван, сунула под щеку ладошки, и только закрыла глаза, как тотчас встал перед ней во весь рост Николай Иванович. Стоит, улыбается и кота её, Васеха, притискивает к себе, притискивает, как малого ребёночка. Ветер сильный дует, шерсть на коте дыбится, хвост мотается прямо в лицо Николаю Ивановичу — по носу, по носу. А он, вместо того чтоб откинуть хвост, в рот его, в рот, да жуёт, жуёт… Проснулась Олена ни жива ни мертва от страха, даже взмокла вся. Страшно и смешно: хвост-то он зачем жевал? Опомнилась, смотрит — за столом Томушка сидит, чистенькая, строгая, уроки делает. Из кухни голоса доносятся: Клавдия с матерью разговаривают. За окном синие густые сумерки. Олена села на диван, протёрла глаза.

— Здравствуй, Томушка, Какая ты большая стала.

— Здрасьте.

Чуть улыбнулась одними губами и снова нахмурилась, склонилась над тетрадкой. «Тихая, да вредная», — говорила про неё старуха. Вот как чудно дети вырастают: Юрка — крикун, ветрогон, вспыхнет, как спичка, — зверёныш, а отойдёт — ласковый. Эта же — бука, недотрога, всё молчком, втихомолочку, любого переупрямит.

— Уроки делаешь? — спросила Олена.

— Угу.

— Ну ладно, не буду мешать, пойду.

— А вы не мешаете, сидите.

Олена вышла на кухню. Клавдия — крепкая, приземистая, с выпирающим животом и голыми до плеч полными руками — помешивала в кастрюле. Язык её работал безостановочно. Видно, она пересказывала матери новости за день, и не просто пересказывала, а тут же, по ходу, давала всему, что видела и слышала, свою оценку: мнение обо всём у неё было твёрдое и окончательное.

— Ну, проснулась? — увидела она Олену. — С приездом!

Они обнялись, поцеловались.

— Мать мне уже всё рассказала про тебя, все твои секреты выдала, — затараторила Клавдия. — И знаешь, что скажу тебе, — молодец! Так и надо. Мужик путный — выходи! И ребёночек будет — не страшно. Тебе сорок, а ему?

— Сорок два мне скоро, Клава. А ему пятьдесят восемь.

— Пятьдесят восемь. До восемнадцати годочков авось доведёте, а там и сам пойдёт — в армию или на производство. А ты, может, счастья хоть краешек увидишь. Верно я говорю, мать?

— Верно, верно, — закивала старуха и перекрестилась на образок.

— О, видишь, и бог тебя не оставит, — с усмешкой сказала Клавдия.

Мать посмотрела на неё с мягким укором, но смолчала. Олена погладила мать по плечу, обратилась к сестре:

— К Валерию думаю съездить посоветоваться. Парень всё-таки не маленький.

— А вот это напрасно. Ты, курица, будешь спрашивать у цыплёнка, как тебе жить. И не подумай! Сама себя принизишь перед ним. Выбрось это из головы. Телячье его дело. Поняла?

Олена как бы вполуха слушала сестру — что она там ещё кричала, до неё до дошло. Она обдумывала ответ, возражение.

— Сын ведь, — сказала она, когда Клавдия наконец замолкла. — Сын он мне, жить с ним. По-людски надо. Он-то никогда меня не обижал, чего ж я буду его обижать?

— Ох, Олена, ты вся в мать, — накинулась на неё Клавдия. — Обе вы как крепостные: всего-то боитесь, на всё-то вам надо чьё-то позволение. Ну, мать — старуха, ещё при царском режиме жила, в бога верит, а ты-то? Ты-то с чего та-кая? Живи, как тебе хочется, плюй на всё! Важно, чтоб ты счастливая была, а всё остальное — трын-трава.

— А ты счастливая? — задетая за живое, спросила Олена. — Ты-то вот на всех плюёшь — а счастливая?

— Счастливая! — упрямо, не почувствовав издёвки, сказала Клавдия. — А чем же я не счастливая? Семья, дети, работа — чего ещё бабе надо? Мужик не пьёт, не дерётся, дети не фулиганы, не эти, как их, хипи. Сама при деле. На работе уважают: «Клавдия Дмитриевна», «Клавдия Дмитриевна», просят, грамотами, отрезами награждают. Прошлый раз в президиум выбрали, да только меня, как назло, не было. В тот день с Егором за свой счёт брали, у одних там заканчивали. Чего же мне на судьбу обижаться? Конечно, счастливая.

— Счастливая, да унылая, — вырвалось у Олены, и она, расхрабрившись, высказала, что думала: — Огрубела ты, Клавдия, дёрганая какая-то стала, растрёпанная. Раньше не такая была.

— Чего? — Клавдия так и замерла от изумления, поражённая неслыханной дерзостью тихони сестры. — Унылая? Огрубелая?

— Да ты обиделась никак? — спохватилась Олена. — Клавдюш!

— Нет, ты уж объясни, раз начала, — перебила её сестра. — Объясни, пожалуйста, как это так?

— А чего объяснять? И так понятно. Ты же круглый год как заводная: с утра до ночи с кистью в руках махать да махашь. Пять дней отмахашь на строительстве, субботу, воскресенье махашь у частников, С утра до ночи махашь, на последнем метре добираешься. Света белого не видишь. Ни леса, ни неба. Я хоть в навозе, как ты говоришь, зато выйду утречком на крыльцо, а он — вот он, белый свет, прямо передо мною: воздух и небо, речка под косогором, коровки мычат, петухи поют, лес зеленеет. Нет, мне твоего счастья за сто тыщ не нужно. Я в своём навозе счастливее тебя.

Клавдия, внимательно слушавшая сестру, стояла у плиты, прижавшись тугим круглым бедром к столу. Старенький голубой сарафанчик был ей мал, едва прикрывал колени. Шлёпанцы на босых ногах были стоптаны и продраны в носках, из них торчали грязные корявые ногти. Лицо Клавдии, одутловатое и бесцветное, кривилось в злой нетерпеливой усмешке, видно, она с трудом сдерживалась, чтобы не дать волю своему острому и беспощадному языку. А как она могла выражаться в минуту гнева, лучше не проверять.