Квартет Розендорфа - [107]

Потом она вдруг бросила взгляд назад и сказала, что я не обязан провожать ее до дому. Я тоже взглянул назад и увидел, что ее упрямый поклонник оставил нас. Моя роль, роль зверя, стерегущего красавицу от рослых кавалеров, была исчерпана.

Я не отведу этому поклоннику места в этой книге. Эдакие пошлые романтические эпизоды давно успели стать избитыми даже в романах для служанок. Меня интересует в струнном квартете суть, оторванная от времени и места. Человеческие отношения в закрытом резонансном ящике. Даже если мне не удастся воссоздать этой сосредоточенной сущности, которую символизирует квартет, такая попытка все же заставит меня как-то оформить свои растрепанные мысли. Мысли, нанизанные на одну нить, имеют шанс превратиться в ожерелье.

Я забросил свой черновик, потому что у меня появились сомнения: уж не нагружаю ли я свой роман больше, чем он может вынести? Можно ли считать рассказ о музыкантах выражением протеста?

Особая тяга к камерной музыке проявилась у меня в Берлине и родилась она из протеста против того, чтобы музыку использовали для разжигания масс. Я возненавидел гипнотический звук труб, вызывающий подъем в напрягшейся толпе, и бой барабанов, под который марширует отлично организованное отребье. Даже симфоническая музыка стала меня пугать — казалось, господство дирижера над коллективом, действующим, словно один человек, чем-то угрожает разуму. Я бежал к камерной музыке, как бегут от шума большого города, от его гудящих толп. Я устал тогда от прозы, переполненной действительностью, и предпочел ей поэзию, довольствующуюся намеком, — точно так же взволнованный шепот камерной музыки, обращенный к чему-то лучшему, чем мы сами, говорящий с нами из мечты, был мне ближе кишащей мифами симфонической музыки. У меня появилась глубокая потребность поговорить с близким человеком о простых, непритязательных чувствах. Однако же отсюда до протеста дистанция огромного размера. Надо следить за собой, чтобы не утратить истинных масштабов.

Могу твердо сказать лишь одно: погромы в Германии сделали меня камерным человеком. Я хотел бы создать прозу без сюжета, написать роман без главного героя, вообще жить в мире без героев. История о четырех евреях из Германии, бежавших в 1937 году в Палестину, — единственное, о чем могу я сегодня думать.

И я все еще не уверен, что смогу написать ее.

11.10.37

После концерта (Бах, Моцарт, Мусоргский). Музыка не может бежать от времени. В ней слышен пульс времени, дух эпохи. Исключая Баха. Когда играют Баха, я вне времени и пространства. Музыканты в черных бабочках непонятно как передают: вечную музыку из поколения в поколение. Музыка барокко переносит меня на ковре-самолете, сотканном из звуков, в совершенно особое место. Дворец, высокий свод, хрустальные люстры, декольтированные дамы, пугающиеся своих страстей; в глазах мужчин мрачные вожделения и страх перед грозящей карой — адскими муками; принц, с шумом обгладывающий фазанью ножку в тот момент, когда ему представляют вундеркинда, играющего на клавикордах. Я — один из них, жесткий воротник сжимает мне шею. В воздухе фальшивая сладость.

Взглянул на участников квартета. Можно ли понять человека, наблюдая за тем, как он играет, спросил я себя. Можно. И по тому, как он помешивает чай, тоже.

Я спрашивал Розендорфа. Он улыбнулся: безусловно, можно. Чувствуются и перемены, происходящие в личности. Раньше у него партию второй скрипки исполнял прусский юнкер. Он знал только два рода звуков: громкие и очень громкие. Пришлось с ним расстаться, хотя его связи в обществе были полезны квартету.

Кстати, мы перешли с Розендорфом на «ты». Когда я расспрашиваю его про участников квартета, он замыкается. Он подозревает, что я «собираю материал». В нем есть аристократическое отвращение к копанию в чужих делах. Про Эву он вообще не хочет говорить. Неужто здесь завязывается роман? Розендорф готов разговаривать только о Фридмане, словно тот принадлежит к миру внешних явлений. На Фридмана можно поглядывать чуть издалека, восхищаясь его живописностью.

Связь между характером и формой исполнения куда сложнее. Как связь между вкусом и мировоззрением. Человек может предавать свои воззрения ради вкуса и наоборот. И не только это. Встречаешь иногда двух людей, придерживающихся одинаковых воззрений, а вкусы у них полярно противоположные. И наоборот. Вот Розендорф и Эва Штаубенфельд: два разных мировоззрения, а в вопросах вкуса они — одна душа. По тому, как глядят они друг на друга во время игры, заметно, как загорается взаимопонимание. Даже если там и нет пробуждающейся любви — интересно, сколько времени можно выстоять перед неумолимой силой единства вкусов.

Они и вправду похожи, словно брат с сестрой. Во время игры движения обоих спокойны и проникнуты полной уверенностью в себе, но когда они не играют, в их пальцах есть какая-то нервная дрожь, будто от голода по воплощению музыки, томящейся в них.

Геббельс мог бы сфотографировать их обоих как образчик чистоты арийской расы. А сам-то он, кстати, похож на крысу семитского происхождения.

С Хильдой Розендорф откровенен. Ему, как видно, нужно иногда поговорить об интимных делах. Меня он опасается. Женщины умеют слушать лучше мужчин. Розендорф намекнул Хильде, что не изменял оставшейся в Германии жене. Я в это не верю. Но очевидно, что ему необходимо произвести на Хильду впечатление порядочного человека.