Квантовый возраст - [72]

Научный путь Юрия Борисовича был сложным, порою драматичным. Мы знаем, что, хлебнув лиха на дипломатическом поприще, Юрий Борисович вернулся назад, к математике. Он застал московскую математику в полном расцвете. Находясь в самой гуще математических событий, в одной из лучших школ мира, Юрий Борисович имел все возможности достичь больших успехов. Но он бросает математику и увлекается теорией относительности. Он делает в этом направлении работу и везет ее в Германию с единственной целью — приобщиться к новой науке и посвятить себя ей. О встрече с Эйнштейном он и не мечтал — это было из области фантастики. Но судьба сложилась иначе. Он не просто встретился с Эйнштейном, а был рекомендован ему в качестве «идеального ассистента». Но сотрудничество с величайшим из физиков, о котором молодой человек даже не смел мечтать и которое вдруг стало таким реальным, не состоялось. Почему?

«Когда я во второй раз, через несколько месяцев после первой встречи, и по прямому указанию Борна поехал к Эйнштейну, — писал Юрий Борисович, — я был уже ярым адептом квантовой веры и ничего иного для меня не существовало. На этот раз беседа длилась около часа. Эйнштейн подробно изложил мне свою работу об абсолютном параллелизме (один из вариантов „единой теории поля“. — Авт.). Мое отношение к этим идеям было тогда уже примерно таким же, как и у других молодых „квантовых“ физиков, т. е. в возможность построения „единой теории поля“ я не верил. Но говорить об этом Эйнштейну мне не пришлось: он, очевидно, сам это понял. А я не понял, что своим безразличием к идеям, захватившим Эйнштейна, подвел черту в том разделе своей биографии, который был с ним связан» [18, с. 111].

Вот, пожалуй, и окончательный ответ: для «ярого адепта квантовой веры» ничего, кроме квантовых теорий, больше не существовало. Человек увлекающийся, необыкновенно способный и многогранный, он с легкостью мог бросить дело, которое вчера казалось ему самым главным. Мог бросить в тот самый момент, когда мечта становилась реальностью, когда он оказывался на самом гребне. Ему нравилось все: физика, математика, химия, литература, девушки, языки. Он не вымерял свои силы, не мерил выгоду, а просто легко отдавался во власть своих увлечений. И боги не раз найдут удобный случай покарать его.

Возвращаясь ненадолго к геттингенскому периоду, надо сказать, что в самый разгар «квантового угара» Юрий Борисович все-таки коснулся «единой теории поля». Он сделал одну работу так, между прочим и даже не пытался ее публиковать. Но эта работа побудила Макса Борна написать письмо Эйнштейну:

«Дорогой Эйнштейн!

Этой же почтой я отправляю тебе новую работу Румера, в которой он, как мне кажется, сделал действительный шаг вперед в том направлении, к которому стремился несколько лет. Я знаю, конечно, ты весь в мыслях о совсем другом, но, может быть, найдешь время, чтобы хотя бы посмотреть работу Румера. Я думаю, что его утверждение вполне правильно: допущение римановского пространства влечет за собой как следствие необходимость определенных допущений относительно тензора материи и с необходимостью приводит к своеобразной и новой полевой теории материи. Теперь остается только вопрос, следует ли идти в этом направлении дальше и сформировать эту теорию или же переходить, как ты это пробовал, к совершенно новой геометрии — об этом я не могу судить. Но думаю, однако, что нужно идти обоими путями.

Сердечный привет от меня и жены.

                   Твой Макс Борн» [2, с. 21].

Мнение Эйнштейна об этой работе Румера осталось неизвестным. Случилось так, что это письмо, целиком посвященное Румеру, было последним письмом Борна Эйнштейну из Геттингена.

В комментариях к приведенному выше письму Макс Борн пишет: «Мое письмо от 6.10.31 и следующее письмо от Эйнштейна отделяют друг от друга около полутора лет, которые вместили в себя столько событий, что научные проблемы отодвинулись на задний план. Это было уже упомянутое время моего деканства. Имело место несколько выборов в рейхстаг, в процессе которых возросло число нацистов-депутатов и усилилось влияние Гитлера. Толпы коричневорубашечников терроризировали страну; затем наступил нацистский переворот, и однажды, в конце апреля 1933 г., я нашел свое имя в газете, в списке лиц, которые согласно „новым законам“ о служащих были отнесены к числу неугодных» [Там же, с. 22].

А Юрий Борисович Румер был тогда уже дома, захваченный счастливым круговоротом московской жизни. И та работа, которую Борн счел «действительным шагом вперед» в том направлении, которое целиком занимало Эйнштейна, казалась ему далеким и незначительным эпизодом.

И вот настало время, когда Юрий Борисович должен был заниматься совсем другим делом, очень важным, когда Эйнштейн стал для него мифом, а рядом были Туполев, Королев, Стечкин; когда они на досуге собрали свой струнный оркестр, для которого скрипки и альты они сработали из отходов высококачественной летной фанеры собственными руками. Вот тогда Юрий Борисович вернулся к своим старым идеям, стал одержим ими, и тот далекий эпизод послужил теперь толчком для огромного труда, длиною в полтора десятка лет.