Квадратный корень из лета - [6]

– Привет, – прошептала я, не уверенная, что можно разговаривать. Не только из-за наказания: мы ведь уже не дружим, как прежде.

Соф подалась ко мне и заглянула в тетрадь.

– Хм. – Она постучала пальцем по каракулям, которые я выводила на именах Джейсона и Томаса, пока их стало невозможно разобрать. Должно быть, этим и объясняется мой сон. – В тебе что, снова проснулась страсть к рисованию?

Колкость была не случайной: в девятом классе Соф выбрала изобразительное искусство, географию и немецкий. Я последовала ее примеру, не настаивая на собственном выборе, чтобы не усложнять. Я не стала говорить, что у меня другие планы: все равно в одиннадцатый класс мы пойдем в другой школе. Легче было подождать, пока Соф заметит, что меня нет за соседним мольбертом.

– Тест по физике, – отозвалась я.

– За что тебя сюда заточили? – с хрипотцой в голосе спросила она. Для Белой Ведьмы дробь тигрового бальзама дробь суперхиппи Соф хрипела так, будто ест сигареты на завтрак.

– Замечталась. – Я повертела ручкой. – А тебя?

– Ни за что, – отозвалась она. – Пришла тебя вызволять.

Оглянувшись на часы, я заметила, что учитель уже ушел, и класс опустел. Срок наказания закончился час назад. Надо же, а по ощущениям, я проспала всего ничего.

– В пять запирают ангар с велосипедами, – Соф встала, играя ремнем своего портфельчика. – Хочешь, поедем на автобусе.

– Ладно, – рассеянно сказала я, глядя на тетрадь. Обычная, бумажная. Я сунула ее на дно рюкзака, будто во всем виновата только тетрадь.

Неужели я на самом деле спала целый час? Я вспомнила субботу – полдня пропали зря, пока я не оказалась под яблоней.

Может, я все-таки схожу с ума? Я отогнала эту мысль как можно дальше.

Соф ждала меня у двери. Молчание, ехавшее с нами до самого дома, было таким тяжелым, что заслуживало отдельного билета.

Понедельник, 5 июля (вечер)

[Минус триста семь]

Schere. Stein. Papier[5].

После обеда битых двадцать минут мы стояли под дверью Грея, играя в камень-ножницы-бумагу. Обед, один из трех вариантов в моем не слишком большом репертуаре, был съеден в молчаливом недоверии: папа предложил нам с Недом разобраться в комнате деда.

– Ты иди, – сказал Нед. Камень тупит ножницы.

– Сам иди, – отозвалась я. Бумага камень завернет.

– Может, договоримся фифти-фифти?

Я заходила в комнату деда один раз за весь год, сразу после похорон. Нед уезжал в Лондон, в колледж искусств, папа едва держался и безвылазно сидел в «Книжном амбаре», притворяясь, что все в порядке, поэтому к Грею вошла я. Не глядя по сторонам, я развернула мусорный мешок и сгребла туда дезодоранты, пивные бутылки, грязные тарелки и полупрочитанные газеты (дедовская философия уборки – Hic sunt dracones[6]).

Затем я пошла по дому, собирая вещи, видеть которые было невыносимо: огромную оранжевую утятницу, приносящего удачу японского кота, любимый клетчатый плед Грея, неровную глиняную пепельницу, которую вылепила я, десяток маленьких будд, расставленных по полкам, – и унесла все это в сарай. Папа либо не заметил, либо нарочно ничего не сказал, даже когда я передвинула мебель, чтобы закрыть зарубки цветными карандашами, отмечавшие рост мамы, Неда, меня и иногда даже Томаса.

После этого я закрыла дверь в комнату Грея, и с тех пор туда не входили.

Бумага камень завернет. Я выиграла.

– Ну и пожалуйста, – пожал плечами Нед, делая вид, что ему все равно и по фигу. Но и он медлил почти минуту, взявшись за дверную ручку, прежде чем повернуть ее. Ногти у него порозовели. Когда он толкнул дверь, она скрипнула. Я задержала дыхание, но рой саранчи не вылетел, землетрясения не произошло – все было так, как год назад.

Что не есть гут, потому что повсюду книги. В два ряда на полках стеллажей от скрипучего пола до косого потолка. Сложены в штабеля у стен. Задвинуты стопками под кровать. Сталагмиты слов.

Нед пролез мимо меня, решительно подошел к окну и рывком распахнул шторы. Я с порога смотрела, как вечерний свет залил комнату, освещая море книг и поднявшиеся пыльные торнадо.

– Ого, – произнес Нед, осматриваясь. – А папа говорил, ты прибралась.

– Я и прибралась! – Я стояла на пороге, не решаясь войти. – Ты где-нибудь видишь заплесневевшие кофейные кружки?

– Да, но… – Нед начал открывать дверцы шкафов и вытаскивать содержимое. В ящиках комода тоже оказались книги. Открыв гардероб, Нед протяжно присвистнул.

Он ничего не сказал, но уставился в недра шкафа, будто увидел нечто странное. Вроде исчезающей тетради дробь дыры во Вселенной.

– Нарнию нарыл или что?

– Гротс…

– Что там? – Я шагнула в комнату, не сводя глаз с Неда, чтобы не глядеть на повсюду развешанные фотографии нашей мамы и на огромную картину над кроватью.

– Гротс, – повторил Нед, не поворачивая головы, будто разговаривая с гардеробом. – Блин, Готти, здесь его обувь.

Вот где таился рой саранчи…

– Я знаю.

– Невыносимо смотреть? – Нед сочувственно посмотрел на меня и присел на круглый стул для пианино. Когда Грей поднимал себе настроение домашним винцом, он распахивал свою дверь и фальшиво барабанил хиты из мюзиклов. «Не точность важна, а громкость», – рокотал он, не слушая наших возражений.

Нед пробежался пальцами по клавишам. Раздались дребезжащие звуки, будто пианино было набито консервными банками, но я узнала мелодию.