Квадрат смерти - [19]

Несколько дней спустя, поутру, в районе Херсонесского аэродрома и плавбатареи начинают рваться снаряды фашистского дальнобойного орудия. В трудные для них дни гитлеровцы часто прибегают к мерам психологического воздействия. В их арсенале и так называемые психические атаки пехоты, и воющие сирены на пикирующих самолетах, и методическая стрельба дальнобойных орудий по одной и той же цели через равные промежутки времени. Фашисты хотят всеми этими средствами устрашить противника. Но черноморцев нельзя взять на испуг — они расценивают ухищрения гитлеровцев как признак слабости. С Херсонесского аэродрома, как обычно, взлетают самолеты, а зенитчики с плавучей батареи готовы в любую минуту открыть огонь по врагу.

Мошенский понимает, что вероятность прямого попадания в плавбатарею немецкого снаряда невелика, но, чтобы уберечь людей от случайного осколка, приказывает Николаю Даньшину спустить часть команды его зенитчиков под «выступ» — пристройку внизу носовой части плавучей. Отсюда можно мгновенно выскочить к носовым автоматам. Да и безопаснее — под этим выступом хоть какая-то защита от осколков.

Зенитчики встречают каждый разрыв снаряда немецкой пушки едкой шуткой. Даже молчаливый Косенко не выдерживает.

— Ведь пуляет, гад, лишь по злобе, — говорит Косенко, обращаясь не то к наводчику Ивану Тягниверенко и заряжающему Филатову, не то к родной и милой его сердцу пушке. — На испуг думает взять черноморского матроса… Наша бабка Ярина так бы ему ответила: «Не мыкайся, Грыцю, на дурныцю, бо дурныця боком вылизе!»

Но приказ военный моряк не обсуждает, и все, кому надлежит, спускаются вниз. Рассаживаются, чувствуя плечо друг друга, и, как это бывает в свободные минуты, редко выпадающие на батарее, начинаются воспоминания о довоенной жизни, о службе моряцкой в мирные дни.

Моряки — народ веселый, и даже самые трогательные воспоминания, как они ни дороги сердцу рассказчика, всегда приправляются шуткой. И в этот беспокойный день не обходится без смеха. Послушав одного, другого, Самохвалов вдруг говорит:

— Пока очередной снаряд не врезал по нашей «Коломбине», давайте я расскажу, как впервой попал на славный крейсер «Красный Кавказ». Хотите?

— Давай, старшина, валяй! — дружно отвечают артиллеристы, улыбаясь в предвкушении занятного рассказа. Находчивый, никогда не унывающий моряк всем по душе.

— Итак, — начинает Самохвалов, — привели нас, человек пять-шесть молодых и большеглазых, на «Красный Кавказ». Было это вечером, заметьте, товарищи, и устроили нас до утра на ночлег в коммунальной палубе. А там помещалось человек двести, не меньше. Спали на рундуках, на подвесных койках-гамаках… А я до этого, признаюсь, видел живой крейсер только в кинематографе. Ночью, слышу, меня будят. Насилу вышел я из приятного сна.

— Эй, вставай, твоя очередь дежурить… — шепчет кто-то прямо в ухо.

Ну, думаю, так и надо.

Надевает здоровый детина мне на руку повязку, дает список и показывает, кого и когда будить на вахту.

— А если появится, — говорит, — начальство, то буди меня! — и заваливается спать.

Я все это спросонья выслушиваю и начинаю ходить, чтоб сон не свалил. Тишина, синий полумрак, только на выходе брезжит свет. В такой обстановке минута часом вытягивается, и вот через какое-то время я решаю, что пора будить. А кого? Спящих — сотни две… Как тут быть? Хожу от одного к другому и спрашиваю:

— Слушай, эй, не тебе на вахту идти?

Один обругает. Другой сперва схватывается, а потом ботинком в меня запускает. Третий подушкой огреет, а то и кружка в голову летит… Тут я совсем, братцы, теряюсь. Время-то идет, а я очередную вахту не поднял. Начинаю искать я того здорового, который мне повязку нацепил. Не нахожу. А народу много, лежат скученно — того за ногу задену, другому головой в гамак поддам… Вдруг вижу — в проходе какое-то начальство спешит, а я помню, что надо докладывать. Бегу, за что-то цепляюсь, падаю. Бескозырка куда-то катится, повязка сползает и, зажав ее в руке, начинаю рапортовать на всю палубу:

— Товарищ командир… товарищ начальник… товарищ дежурный…

Словом, все перепутал. А дежурный одной рукой мне рот зажимает, а другой тянет в проход.

— Ты что, — говорит, — ошалел? Кто ты такой, откуда взялся?

Начинаю объяснять, как было дело. Находим того краснофлотца… Потом уже, когда я обжился, так узнал штучки этого парня. Служил он последний год и все время выделывал кренделя: то ботинки переставит у матросов, то пять-шесть коек-гамаков свяжет между собой, и хлопцы, когда проснутся, лезут друг через друга, не поймут, как спуститься на палубу.

— Ну и заливает старшина — такого быть не могло, — говорит кто-то из самых рассудительных. И все же рассказ Самохвалова сопровождается непрерывным хохотом.

Но вдруг все обрывает сигнал боевой тревоги. В одно мгновение люди срываются с места и бегут к своим пушкам.

В этот раз враг угрожает не батарее, а краснозвездному ястребку. Зажатый двумя «мессерами», ястребок летит над самой водой, пытается пробиться к Херсонесскому аэродрому. Изредка отстреливаясь, ястребок буквально вертится вьюном, чтоб уйти от настигающих его фашистов. Артиллеристы замирают у своих пушек. Стрелять нельзя — можно ведь угодить в своего. Жизнь и смерть ястребка решают мгновения. Но, оказывается, мужественные люди могут и за мгновения сделать невозможное. Николай Даньшин ставит за штурвал автомата Ивана Тягниверенко — лучшего наводчика батареи, и Тягниверенко находит момент, когда можно ударить по «мессеру». Фашист, не выходя из пике, врезается в воду. На ястребка бросается второй «мессер», но тут же отворачивает в сторону, отрезанный от нашего самолета огневой завесой. Так впервые на батарее ставится та завеса, о которой думали и мечтали все последние дни два друга — Николай Даньшин и Семен Хигер. «Мессер» дает стрекача — не выдерживают у фашиста нервы…