Квадрат смерти - [17]

— Возможность лишь одна, — сухо отмечает Мошенский, — на огонь ответить огнем. А если потребуется, то кингстоны[7] откроем…

— Ну, топиться, Сергей Яковлевич, будем, как я понимаю, в самом крайнем случае, — невесело усмехается Середа.

— Разумеется, — соглашается Мошенский. — Во всяком случае, враг не получит батарею, — с прежним ожесточением заключает он.

Семену приходит на память фильм о моряках времен гражданской войны, который крутили недавно в отсеке: революционный крейсер тонул, а моряки строились, равняясь на флаг, и корабельный оркестр играл «Интернационал», и он звучал, пока палуба с людьми и развевавшийся на ветру флаг не исчезли в морской пучине.

Боцман Пузько — старый моряк, давно отслуживший свое и возвратившийся на море в первые же дни войны, после окончания фильма сам свернул экран, никто не проронил ни слова, слышно было только шарканье ног по настилу. Обменивались мнениями лишь на следующий день. Лопатко сказал, что фильм просто за душу взял, а Семен вспомнил где-то слышанное: дольше живет тот, кто умер ради жизни.

Ночью, незадолго до рассвета, подходят два буксира. Запрашивают, можно ли выбрать якорь-цепь.

— Не потянем, — отвечает Мошенский. — Будем подрывать якорь-цепь.

Из арсенала подают подрывные патроны. Командир орудия Лебедев получает приказ подвесить их. При таком волнении моря — дело опасное. Качает все-таки здорово, и волны бьют по бортам, как из пушки. Нужна не только смелость, но и ловкость, чтобы подвесить патроны в такую непогоду. Но Лебедев доказывает, что его не напрасно прозвали Акробатом.

Лебедева спускают за борт, и когда он закрепляет патрон и поднимается, лейтенант Хигер поджигает фитиль. Все напряженно следят за огоньком, бегущим по фитилю за борт, в бушующую темноту.

Раздается взрыв, белое пламя, словно молния, на мгновение выхватывает из темноты часть палубы, пушки и группу моряков, сразу кинувшихся к борту. Однако не так легко перебить линкоровскую якорь-цепь. Еще два раза гибкая фигура в робе исчезает за бортом, и всякий раз Мошенский, и комиссар, и Семен облегченно переводят дыхание, когда слышат короткий рапорт старшины:

— Есть патрон!.. — и Лебедев перемахивает через леер[8].

Наконец перебита якорь-цепь, и буксиры, закрепив тросы, медленно ведут батарею на новое место. Уже совсем светло, когда появляются немецкие самолеты. Они летят звеньями. Их встречают огнем зенитные автоматы Николая. В бой вступают и орудия Семена. Строй «юнкерсов» рассыпается.

— А, удрали, — усмехается Середа, когда вражеские самолеты сбрасывают бомбы в море. Комиссар стоит рядом с Мошенским, наблюдающим за противником в бинокль. И тут вдруг лопнул буксирный трос. Надо же такое! Батарею сразу повело.

— Ну, а теперь как быть? — опустив бинокль, тихо спрашивает Мошенский. — Рядом с нами минные поля. Хорошо еще, что море немного успокоилось.

— И течение в противоположную сторону от минных заграждений, — хладнокровно отмечает Семен, слышавший разговор Мошенского с комиссаром.

Сжав губы, Мошенский лишь качает головой. То ли он сердится, что лейтенант вмешался в его разговор с Середой, то ли ему неприятно, что лейтенант говорит о минных полях.

— О минных полях помалкивайте! — тихо приказывает Мошенский. — Незачем волновать людей.

— Есть! — отвечает Семен.

— Когда понадобится, скажем, — уже мягче говорит Мошенский и заходит в рубку.

Однако ветер опять усиливается, и батарея дрейфует в сторону минных заграждений. Угроза нарастает с каждой минутой. Тут появляется водолей «Дооб». Милый, заслуженный, старый водолей, который привозит морякам письма из дому и пресную воду — в ней всегда нуждаются… Разворачиваясь, старик «Дооб» упирается в борт батареи своим форштевнем[9] и работает полным ходом, не давая батарее уйти на мины. Наконец заводится второй трос и плавучую буксируют в Казачью бухту близ Херсонесского аэродрома.

В тот же день Мошенский собирает на КП командиров и сообщает приказ командующего. Отныне главная задача батареи — охранять подступы к Херсонесскому аэродрому и 35-й береговой батарее.

Наконец приходит буксир с краном, чтобы снять пушки лейтенанта Лопатко. Михаил уже знает, что его батарею перебрасывают на другой участок фронта, на берег, где она более нужна, чем на плавучей, и не это огорчает молодого лейтенанта. Ему горько, что его разлучают с товарищами, друзьями, к которым он привык и которых полюбил. Он даже рад, что в эти тягостные минуты занят демонтажем своих пушек и может не думать ни о том, что оставляет, ни о том, что его ждет впереди.

И все же, когда стрела крана поднимает в воздух последнее орудие, когда наступает минута прощания с плавучей батареей, с товарищами и друзьями, у лейтенанта Лопатко перехватывает горло, его лицо морщится, будто от физической боли, и он не может произнести те слова, которые собирался.

Вместе с Лопатко уходят с батареи и сорок артиллеристов, которые обслуживали 130-миллиметровые орудия.

— Что ж, — говорит Михаил Лопатко, прощаясь с Николаем и Семеном, — до встречи в Стрелецкой бухте после победы…

Для каждого из них эти слова многое значат.

— Вот и остались мы вдвоем, — вздыхает Николай, обращаясь не то к Семену, не то к самому себе.