— Ниткэ! Иголкэ! Лентэ! Книжкэ-э!
И тут я решился:
— Куплю книгу!
Отец удивился:
— Книгу? Зачем она тебе? Ты, чай, не писарь, а для школы у тебя есть книга.
Торговец пододвинул ко мне свой лоток:
— Покупай, малый, книгу. Бульно якши книга.
Глаза у меня разбежались. На лотке среди лент и ниток лежало с десяток замусоленных, но в ярких обложках книжек. Тут были «Япанча — татарский наездник», «Злая колдунья и добрый кудесник», «Бова-королевич», «Князь Серебряный», «Разбойники на Волге».
— Мне бы книгу за копейку…
— «Япанча» — хорошая книга, отдам за семишник, — сказал торговец. — «Бова» и «Еруслан» тоже идут по две копейки, а за «Разбойников» прошу пятак. А за копейку вот, бери про ломанный нос. Хоть и без картинка, а все равно буквами написано.
— Уж лучше бы что-нибудь для хозяйства, — проворчал отец, но книжку купить разрешил.
Когда мы возвращались домой, то как будто и солнце сияло веселее, и лес шумел приветливее. Словно они знали, что я купил редкостную в нашей деревне вещь.
Я шел, чуть отстав от отца, и на ходу бережно перелистывал страницы книги, и в душе радостно пело: «Книжка! У меня есть книжка!»
Тогда я еще не мог знать, что разносчик-татарин торговал немудрящими книжонками. Мелких коробейников, вроде него, обеспечивал лубочной дешевой литературой предприимчивый яранский купец Федор Рощин, сумевший взять в свои руки торговлю массовой книгой во всей Вятской губернии. За редким исключением, разносчики торговали книгами, которые не пользовались спросом в больших городах, зато в глухомани нарасхват шли наспех сочиненные повести и рассказы… Но мне повезло. Я купил… Это была популярная биография М. В. Ломоносова, изданная Санкт-Петербургским обществом грамотности.
Дома я сразу же залез на печку, улегся на пропахший пылью рваный войлок и принялся читать свою книгу.
Перед моими глазами — далекое студеное море, по синим волнам плывет рыбачья лодка, и в ней двое рыбаков: отец с сыном-малолетком. Значит, вместе они трудятся, вроде как бы я с отцом.
Нахмурилось лицо старшего рыбака, он раздумывает о том, как добыть хлеб насущный, а сын озабочен иным. «Учиться, учиться охота…» — думает он.
Я жмусь к теплой печной трубе и читаю, читаю…
Простой крестьянский парень стал большим ученым, сам писал книги. Я размечтался о том, как подобно Ломоносову пойду учиться в большой город, но тут из мира светлых мечтаний мне пришлось возвратиться в нашу курную избу.
— Опять в книжку уткнулся! — послышался недовольный голос отца. — Не маленький уж. Беги на гумно за соломой.
Пока я слезал с печи, отец раздраженно ворчал:
— Еще увижу, что балуешься с книгой — выдеру. Хватит и того, что ходишь в школу!..
Но однажды зимним вечером, когда за окном гудела вьюга, отец вдруг спросил:
— Ну, что ты вычитал в своей книге? Расскажи-ка.
Я, удивленный его вопросом, достал с печки книгу и стал громко читать. Читал я по-русски, потом пересказывал отцу по-марийски. Отец слушал внимательно, он даже отложил в сторону принесенный для починки хомут.
Когда я кончил, отец задумался и нахмурил брови.
— Так-то, сынок… Учение, конечно, хорошее дело. Думаешь, я тебе не желаю добра? Не хочу, чтобы ты стал человеком? Но до учения ли при нашей нужде? Бедность дышать не дает. Иной раз, кажется, бросил бы все и ушел, куда глаза глядят. — Он положил руку мне на голову. — Думаешь, я тебя не люблю? Люблю, дармоед ты мой. А бью от горя. При такой нужде и овца станет кусаться не хуже волка. Был бы я богат, ничего не пожалел бы для твоего учения. Да только — пусто в кармане.
— Отец, ведь бывает, что и бедные становятся учеными, — робко возразил я.
— Может, и бывают, только в наших краях я таких не видел, — ответил отец. — Старайся, авось выучишься…
И я старался. До полуночи сидел у чадной лучины, готовя уроки.
От дочерей, не имевших надела, отца избавила сама жизнь: Сепаш и Варвай вышли замуж, Марпа, которая была года на два старше меня, умерла: ее искусали пчелы. Когда ее хоронили, мне, помнится, было лет шесть.
Ивану за то, что он учился на стороне и не платил податей, тоже не полагалось надела. Так что у отца на всю семью было земли всего на полторы души: меня, школьника, не считали за целого человека. С этой малости мы кое-как и кормились. Тут еще случилась беда: под новый год у отца сгорел овин с рожью.
Овин этот был старый, полуобвалившийся, достался нам еще от прадедов, чуть ли ни от самого Басы. В нем не было ни печной трубы, ни дымохода. Дым из печи выходил прямо в яму, а оттуда клубами поднимался к отверстию в крыше. В яму, куда был опущен сруб, ставили для просушки на жерди снопы, колосьями вверх. Между печью и снопами около аршина пустого пространства. Но трудно уберечься от случайной искры…
В тот раз отец заложил для просушки три сотни снопов. Да целый воз был сложен снаружи, у овина. Утром, на зорьке, отец пошел проверить, как сохнут снопы. И до гумна не дошел, видит: над крышей овина клубится дым…
Отец зашатался от горя. Хотел кричать, голосу не стало. Кинулся было к соседям, но не пройдя и десяти шагов, увяз в глубоком снегу. Еле выбрался, а по деревне уже бежит с криком народ: там тоже заметили пожар.
