Кузьменко меняет профессию - [6]
Сейчас у нас проходит месячник широкого распространения моего передового опыта. И потому выступаю я перед вами на нашем жековском собрании и еще буду выступать, где только можно. Потому как считаю — передовой опыт распространять надо шире.
Что за девушки?!
Студент биофака Матвей Малков вяло жевал сосиски с гречкой и страдал. Страдал тайно, в душе.
Матвею двадцать лет, у него модный широкий галстук, модная, до плеч, шевелюра и этакая отрешенная сосредоточенность во всей фигуре.
Загляни в пельменную Шерлок Холмс или участковый Анискин, они бы сразу определили: у Малкова что-то неладно по линии любви. И, возможно, оказали бы ему первую помощь.
Но ни великий сыщик, ни знаменитый деревенский детектив в пельменную почему-то не шли. Зато пришел цыганистого вида парень в лиловом берете набекрень. Сердито двинув стулом, поставил на стол тарелку с пельменями и пустой стакан. Выпростав из внутреннего кармана горлышко бутылки, плеснул в стакан прозрачную жидкость. Матвей ничего не видел и не слышал, он сосредоточенно тыкал вилкой в уползавшую с тарелки сосиску и отнюдь не жаждал общения с внешним миром. Однако сосед жаждал.
— Она меня не ув-ва-жает, — ни к кому персонально не обращаясь, протянул парень и хватил из стакана. Подумав, выдохнул на Малкова мощную струю спиртовых паров и перешел на личности.
— А ты меня ув-ва-жаешь?
— Ну, что вы, право… — поморщился Матвей, но увидев волосатые, костистые кулаки соседа, беспокойно елозившие по пластиковой поверхности стола, вдруг икнул и пробормотал:
— Вообще… Как же… Конечно… И даже очень…
— Друг! — завопил парень, почувствовав, что обретает желанного собеседника, и облапил Малкова за шею. — Я ведь жениться хотел… Давай, друг, выпьем!
Отпустив Матвея, парень схватил его чай, выплеснул в горшок с засохшим цветком и наполнил стакан водкой. Матвей содрогнулся.
— Извините, но мы даже не знакомы…
— Толик, — прервал его парень. — Меня зовут Толик. Пей!
Окончательно растерявшись, Малков поднял стакан.
— Ты вот психолог, — парень ткнул пальцем в малковский учебник, на обложке которого были нарисованы полушария головного мозга. — Ты объясни, почему она меня не ув-ва-жает? По науке объясни!
…Влечение Толика Барсукова к Ниночке Орешкиной вспыхнуло два месяца назад. Тогда, на молодежном субботнике, он впервые увидел белокурую, в яркой косынке крановщицу, ловко орудовавшую мощной стрелой своей машины и весело покрикивавшую на расторопных ребят. Любовь Толика разгоралась и крепла. А Ниночкино отношение к нему было похоже на импульсный лазер: то озаряло жизнь яркой, обжигающей вспышкой симпатии, то погружало ее в мрак и холод неприязни.
Они ссорились. По мнению Толика — из-за пустяков…
— Ты слушай, — тянул он за лацкан отупевшего от водки и впечатлений Малкова. — Слушай! Я тогда на молочном заводе вкалывал. Слесарем. На молочном, сам понимаешь, молока — захлебнешься. Продукт, ясно, полезный. Однако, опять же понимаешь, я не верблюд: про запас напиться не могу. Приспособил я на брюхо мешок целлофановый — налью молоком и топ-топ через проходную. И надо же такому случиться: влезаю раз в автобус, и Нинка там. А народу — тьма, как зерна в мешке. Меня в проходе зажали, а тут дундук-шофер ка-а-к дернет, тетка какая-то сзади ка-а-к поддаст — и забил из меня молочный фонтан в потолок. Почище, чем из того льва, что Самсон за пасть держит. Из меня, значит, струя бьет; сзади тетка визжит, неизвестно, что думает; сбоку дядька лысый газетой утирается, милицию зовет, а на передней площадке какой-то нахал баранкой размахивает, кричит: «Подожди, не извергайся, кружку достану!» Кругом ржут, а Нинка, красная вся, плечиками двинь-дерг и… Ума не приложу, как она из такой толчеи выскользнула. Только я ее, как говорится, и видел…
Барсуков вздохнул, задумчиво пожевал пельмень.
— Да-а. Две недели она мне двери комнаты в общежитии не открывала, к телефону не подходила. Потом я ее чем взял? Бросил к черту этот молзавод, пошел на наш гигант индустрии, машины делать. И до того, скажу тебе, дошел, что на симфонический оркестр ее пригласил. Два часа симфонии терпел, глаза, как кукла, таращил, но не заснул.
Вроде бы оттаивать стала, разговаривать начала; один раз даже поцеловать позволила. Правда, жизнь у меня трудная пошла. Чуть что — Нинка носом тянет: «Никак от тебя молочком попахивает? Не обсох еще?». Но я зубами скрипел, а марку держал. И тут-то снова мне «повезло».
Говорю ей: так и так, товарищ Орешкина, есть мнение завтра на пляж двинуть. Ладно, — говорит, — учитывая такое мнение, заеду за тобой на завод после работы, чтобы, значит, успеть солнышка побольше схватить…
Бегу я после смены по цеху, тороплюсь на свидание. Вдруг вижу: на верстаке магнит лежит. Здоровый, черт, как бычьи рога. И никого нет.
Ну, сунул я его под ремень, курточкой прикрыл и дальше бегу. Из проходной вижу — стоит моя любовь и рукой машет. Только повернулся к ней, как вдруг… ухватил меня кто-то за брюхо и на перила бросил. И намертво к ним приклеил: ни взад, ни вперед.
А Нинка смотрит на меня, и глаза у нее все круглее делаются.
Вахтер наш, дядя Гриша — здоровый такой борец-пенсионер, меня сзади за ремень ухватил и тоже дергает, помогает. И тут лопнул мой ремешок с треском. Магнит на перилах остался, дядя Гриша с ремнем в руках к стенке отлетел, а я посередине проходной завертелся в довольно странном и для общественного места неприличном виде: штаны без ремня на мне держаться не пожелали и на пол сползли…
