Куси, Савка, куси! - [33]

Он вышел к Неглинной чуть выше ее слияния с Напрудной и, не в силах раздеться, сразу полез в воду. Берега Самотеки были топкие, илистые, и он порядком вывозился в грязи, пока перебирался через такую же узкую и мелкую, как и сотни лет спустя, речушку.

Потом, перейдя Напрудную и добравшись до Троицкой дороги, он позволил себе отдохнуть, прячась за ближайшими к дороге деревьями, опытным партизанским взглядом оценивая открытое пространство перед броском. Троицкая дорога была пустынна. Люди почему-то вообще не встречались ему. Три или четыре раза он видел мелькавшие в высокой траве или далеко в просветах между деревьями рубахи, но они плыли другими курсами и быстро исчезали.

Мертво зависшее в зените солнце стало за это время палить еще нещадней. Оно словно плескалось в его кипящей крови, пока он, вытирая грязной ладонью лоб, тяжело дыша и постоянно облизывая губы, медленно шагал в мокрой, дымящейся паром одежде по поросшему цветочками и лебедой лугу, скатываясь с пологого холма к новой – теперь уже Стромынской – дороге.

Совсем недалеко дорога пересекала какую-то речку, которая явно текла к Яузе. Но еще с холма Свирь углядел за переправой село и, резко отвернув в сторону, должен был теперь пробираться к речке вслепую, через лес. Кровь гулко стучала в голове, словно в колоколе, и в глазах мыльными пузырями переливались цветные пятна, и до жути, до рези в скулах хотелось сесть и отдохнуть.

«Ну его к черту, – думал он, словно прожевывая ставшие вдруг тягучими мысли, – не могу я ну не могу ведь больше хотел бы я посмотреть кто так сможет никто бы не смог вот и я не могу и гори оно синим пламенем и нечего уговаривать какие могут быть уговоры что я нанялся что ли пусть кто хочет тот и идет а я все хватит сказал не могу и точка я свое отходил лягу сейчас и плевать я хотел я значит или а как до дела так фиг с маслом нет уж дудки нашли можно сказать дурака…»

Он встряхнулся и, поняв, какую несет чушь, обрадовался, что нет Малыша, и, значит, нет записи, и никто не узнает, как он разговаривал сам с собой.

В эту минуту он услышал журчание справа от себя, хотя речке полагалось быть слева, и, недоумевая, свернул в ту сторону. Однако далеко идти не пришлось. Лес кончился, и Свирь обнаружил, что стоит у впадения какого-то достаточно полноводного ручья в ту самую речку, к которой он шел. То, что он оказался между речкой и ручьем, было для него, честно говоря, неожиданным. Он совсем забыл о существовании этого ручья. Но зато теперь он точно знал, где находится. Он стоял у слияния Чечеры и Ольховца, и до монастыря отсюда было рукой подать. Самого монастыря пока еще не было видно из-за торчащих на пути холмов. Он вообще стоял несколько ниже по Яузе. Но зато теперь уже, во всяком случае, близко.

Перейдя Ольховец, Свирь двинулся прямо через лес, срезая путь. Именно сейчас, когда до цели оставалось совсем недалеко, ему стало казаться, что он идет чрезвычайно долго. Продравшись через какой-то кустарник, он вышел к Черногрязке, быстро форсировал ее, помогая себе здоровой рукой, снова вошел в лес на том берегу, прошел еще немного, потом остановился, сделал, пытаясь сориентироваться, несколько неуверенных шагов в сторону, и тут деревья наконец распахнулись – и Свирь внезапно увидел почти прямо напротив себя белые высокие стены.

Сталью и серебром отливала трава расстилающегося впереди луга, хищно неслись по небу стрелы перистых облаков, и в выжидающем молчании замер на заросшем терновником противоположном берегу еще невидимой Яузы похожий на сон силуэт Андроньевского монастыря.

Через пятнадцать минут обессилевший Свирь вышел к реке. Можно было переночевать прямо здесь, а на рассвете переплыть на ту сторону и попытаться с восходом проникнуть в монастырь. Однако гораздо естественней было попросить там ночлега. И Свирь выбрал последний вариант.

Снова увязая в иле, он вошел в остывшую уже воду и еще через полчаса стоял перед служкой, который не пускал его в ворота. Служка как раз собирался их запирать, когда из-под откоса вылез мокрый и исцарапанный Свирь. Если бы Свирь задержался на минуту, он бы ни за что не попал внутрь. Но вышло так, что он успел перешагнуть через порог калитки, и теперь служка был вынужден вступить в диалог.

У служки было нездоровое, покрытое бородавками лицо, и смотрел он плохо, исподлобья. Слушать Свиря служка не хотел.

– Нечесоже ти зде стояти! – напирал он. – Прочь отсюду, бесовьствие греховне!

– Да погоди ты! Не вопии! – безнадежно увещевал его Свирь, стараясь правильно воспроизвести церковнославянские обороты и понимая, что на самом деле варварски коверкает язык. – Дозволь токмо въпросити!

Служка на глазах наливался дурной бурой кровью, каменея бородавчатым лицом. Маленькие глазки служки быстро и злобно шныряли по Свирю. Казалось, что холодные пальцы расстегивают на нем одежду. И Свирь ощутил вдруг непреодолимое желание с хрустом стиснуть дряблую, опухшую шею служки. Он непроизвольно несколько раз остервенело сжал и разжал пальцы – и остановился. Малыша теперь не было. Удерживать Свиря было некому.

– Изглаголи токмо, – смиренно попросил он, утишая гнев, – старец Андрей, богомаз, где ныне?