Куры не летают - [118]

Я не уверен, что Михайлович запомнил нашу встречу. Мне же она запомнилась. Во-первых, потому, что, прикурив, человек, который долго искал огня для сигареты, чувствует безграничную благодарность к тому, кто с огнем оказался рядом. Это чувство заядлого курильщика, которому кто-то протянул спасительную соломинку огня, запоминается в мельчайших подробностях. Во-вторых, этот спаситель был тоже писателем (каким и что он писал – для меня тогда было не важно). В-третьих, размышлял я, идя по улице князя Михаила, в этих сербах сокрыто нечто особенное, чего мне не понять за несколько белградских дней, а может, и никогда. Это было время, когда псы из разрушенных городов и сел пробирались в Белград – бездомные собаки, чьи хозяева или бежали спасаясь, или перестали быть их хозяевами. Эти псы войны грелись, вылеживаясь, на площади Республики.

Болгарский журналист выспрашивал Михайловича, приводя примеры Борислава Пекича и Данилы Киша, о вероятности эмиграции, выезда на Запад, по крайней мере во Францию, где тот прожил несколько месяцев. Михайлович ответил, что его не отпускает язык. «Язык всегда будет преследовать меня», – признался писатель. А оснований покинуть Югославию у Михайловича было предостаточно. В молодости он находился в заключении на острове Голи Оток, который называют югославским ГУЛАГом. А когда вышел его первый роман «Когда цвели тыквы», то театральную постановку этого произведения запретил сам Тито. Находясь во Франции, в городе Бордо, Михайлович встретился с Кишем в какой-то кофейне, и тут между ними произошел разговор, содержание которого привел Марк Томпсон в биографической книге о Даниле Кише. За столом кафе разговаривают два писателя, они – давние знакомые, знают, кто и что написал, и знают цену тому, что написано. Это 1974 год, а поскольку они оба – югославские писатели, то беседа их вращается вокруг самых острых тем политики и литературы. В какое-то мгновение в их разговоре возникает тема интервью Киша, в котором тот обстоятельно говорит о национализме. Киш спрашивает у Михайловича, что он думает по этому поводу. Михайлович отвечает, что не воспринимает соображений Киша, потому что они могут спровоцировать репрессии коммунистической югославской власти против свободомыслящих писателей, что это толкает литературу в русло политики.

Киш не соглашается, говорит, что он выступает также против провластных писателей – продукта коммунистических идей. «Так почему ты не атакуешь Оскара Давичо?» – спрашивает Михайлович. Киш резко отвечает: «Почему Давичо? Потому, что он еврей?» – «Нет, – поясняет Михайлович, – потому что он прокоммунистический писатель».

С момента разговора Михайловича с Кишем прошло сорок лет, а политика и литература по-прежнему ведут свой диалог. Он не прекращается ни на улицах Белграда, ни в помещениях Клуба писателей, ни в уютных кафе. Он настиг даже меня, в лице бывшего директора издательства, и, ужиная, мы тонули с ним в поэтическом воздухе слова дуня, в душистых ароматах его семантики. А еще – в наслоениях свадебной капусты, похожих на метафору сербской истории. Воздух этой земли сшит из слов Священного Писания, из слов поэзии, из слов, которые обронил белый ангел, одетый в белый хитон из Милешевского монастыря. И когда смотришь на зеленые горы, на это каменное молчание, кажется, что именно на этой земле слова становятся камнями, чтобы сохраниться надолго.

* * *

На следующий день бывший директор издательства встречает нас возле ворот своего дома, мы заходим во двор. Жена директора с сигаретой стоит на пороге. Несколько айвовых деревьев, арки из виноградной лозы. Он подводит меня к айвовым деревьям и говорит: дуня. Ну вот, тайна открыта, дуня – это айва. Значит, и другие сербские слова мне когда-нибудь станут известны. В доме, куда мы зашли на несколько минут, на столе – несколько желтых, похожих на яблоки, плодов, от которых поднимается густой аромат, мохнатый, почти шмелиный – это разрезанные пополам айвовые плоды и миска с виноградом. Посреди стола царицей стоит литровая бутылка айвовой ракии, а рядом – семь почти наперсточных рюмочек из грубого стекла.

Мы пьем за счастливую дорогу и едем дальше.

2013

IV

Письма и воздух

Всякая встреча мужчины и женщины происходит так, будто это первая встреча на свете. Словно не было со времен Адама и Евы и до наших дней миллиардов таких встреч. И опыт любви не передается. Это очень плохо, но в этом и большое счастье. Так устроил Бог.

Данило Киш. «Лютня и шрамы»

Если бы не май 2013-го, я бы не знал, что мои письма хранятся в бумажной коробочке из плотной бумаги. Там их не больше двадцати, вместе с открытками и фотографиями. Еще, пожалуй, несколько стихов начала 1980-х. Пожелтевшие рукописи, похожие на высохших насекомых… То есть я занимаю в чужой квартире совсем не много места (столь же мало, как и в чужой жизни). Я даже не уверен, что и столько заслужил.

Если бы я хотел соорудить из писем мосты – их бы оказалось недостаточно; если бы я хотел касаться их воздуха, как перил, – они опасны и ненадежны, как и все, что связано с памятью. Памятью бумаги и памятью воздуха. Когда я их писал, то еще верил в их предназначение, и верил, что они помогут. Они помогли, но не тогда, а теперь, когда стоять в воздухе можно только в одиночку.