Куры не летают - [119]

1.

Весна была действительно поздней: и здесь, в Америке, и там – в Европе.

Каждый раз, когда я перелетал Атлантический океан, мне всегда хотелось почувствовать в легких щекотание европейского воздуха вместе с сигаретным дымом аэропортов или смешанным запахом, который удерживают выгоревшие под солнцем полосы трав, или же, если пройдет дождь, размокшие глина с черноземом.

И если в Европе непрерывно шли дожди, то в Украине майское тепло уже нагревало землю.

За неделю до своего отлета я забрел в мастерскую Антона Кандинского на 23-й улице возле Flatiron Building. Гостей, как всегда, набилось немало: шведский фотограф с норвежской приятельницей, которая живет в Испании, американский актер со своей агенткой и, очевидно, любовницей. Еще несколько нью-йоркцев, которым европейская погода была по барабану. Со шведом говорили о поэзии. Так случилось, что этот фотограф вспомнил Тумаса Транстрёмера, который оказался его соседом. Живут в одном доме в Стокгольме. В общем, что-то пили, о чем-то говорили – обычная вечеринка. Актер с агенткой, попрощавшись, поехали в ночной клуб. Зажглись огни Эмпайр-Стейт-Билдинг, их свет стал заливать приоткрытое окно мастерской, а с 23-й улицы доносились звуки вечернего Нью-Йорка, совсем не похожего на Европу, о которой каждый из нас, кто еще остался за столом, что-то говорил, словно хотел перекричать Нью-Йорк и докричаться до Парижа. Хотя Нью-Йорку Париж тоже по барабану.

В последний момент, когда рубашки и джинсы были упакованы, я бросил в сумку, предназначенную для ручного багажа, февральский номер «Нью-Йоркера», лондонское издание Рейнальдо Аренаса «Тот, кто поет в колодце» и переписку Ингеборг Бахман и Пауля Целана. Книга Рейнальдо – о детстве, о тяжелом воздухе детства, Бахман с Целаном – о любви и смерти любви. По сути, все об одном и том же. О воздухе, о любви и о ее смерти. Во время перелетов нужно как-то убивать время: сначала я летел в Киев, на три дня. Еще три дня решил посвятить Тернополю, а пять – приберег для Парижа. Ну не все же время рассматривать стюардесс или бродить по магазинам duty free?

Я летел в Украину после полугодичного перерыва.

Полгода – это примерно та доза, которой хватает, чтобы почувствовать потребность в новом путешествии. Именно полгода назад, насытившись Украиной, я так и не успел написать что-либо о Тернополе, Черновцах, Дрогобыче или Львове, между которыми мотался почти три недели. Наверное, потому, что среди моих планов было дописать другую книгу – «Вдоль океана на велосипеде» – сплошной нью-йоркский текст. С ним немного продвинулся, но не настолько, чтобы предлагать какому-нибудь издательству. Вот почему Украина, Галичина с Буковиной как-то отступили на задний план, а береговая линия, которая доходит с волнами к Си-Гейт, становилась моим главным текстом. Вообще, эта постоянная борьба Америки с Европой происходит по своим правилам, словно бой без победителей.

Тогда, полгода назад, в Украине сентябрьские поля ждали копания картошки. И они сопровождали меня вдоль дорог, просто неотступно за мной путешествовали. Не потому ли копание картошки на огородах или на участках вдоль железной дороги – заслоняло города, стихи Пауля Целана и прозу Бруно Шульца? Вообще, это переплетение жизни и метафизики, простого со сложным, мне нравилось, это напоминало прозу и стихи… Я понимал, глядя из окна поезда, что стихи Целана могут быть такими же простыми, как копание картошки вдоль железнодорожного полотна, или такими же прозрачными, как железнодорожник с флажком на переезде. Они могли быть такими же простыми, как черновицкие улицы. Как дом, где родился Целан, как ошибочно прикрепленная мемориальная доска (оказалось, что совсем не там и не в том месте). Как покосившийся рельеф Дрогобыча и метафизика прозы Шульца, которая непривычным образом высказывается запахом корицы, как вечные дожди Львова и голодное сердце Тернополя, точнее, мое голодное сердце, вмурованное в плотный тернопольский воздух, в кирпич его домов.

Все эти приближения и неточности составляют, по сути, все мое время в Украине.

2.

Год назад, в Тернополе, когда я читал в «БункереМуз», то даже не догадывался, что мой вечер заполнит воздух тридцатилетней давности. Придет – в платье и туфлях на высоких каблуках, что было почти вызовом джинсам и футболкам навыпуск.

Я смотрел на этот воздух, я касался глазами этих тонких черт, этого лица, преисполненного своего внутреннего совершенства. Не хотел его спугнуть или испачкать пылью своих нынешних стихов. Я подбирал, что читать и как читать. Вечер продолжался больше часа, и все это время воздух на высоких каблуках, эти предельно откровенные глаза следили за мной (я это чувствовал как физическое перевоплощение, как прикосновения глазами к глазам).

Потом меня окружили молодые студентки, после – несколько фотографов повели нас с женой в облезлую, но чудом сохранившуюся арку, чтобы выбрать наилучший ракурс для фотографий.

Высокие каблуки и платье вместе с воздухом тридцатилетней давности оставили нас, веселых и довольных.

Я думал, что навсегда.

Понимал, что этот почти безмолвный приход все же что-то значил.