Курьер - [14]

Мне приснился золотой дракон с голубыми глазами. Сосед Никифоров в черном смокинге, без головного убора и даже без головы. Трамвай, в котором я ехал по незнакомому городу. А в трамвае сидели четыре женщины в римских тогах. На коленях они держали позолоченные клетки. В клетках сидели рыжие коты. Женщины и коты с любопытством наблюдали за мной. Вагоновожатый все время выбегал из своей кабины и кричал страшным голосом: «Я же просил вас не мяукать!» – хотя никто и не мяукал. В растерянности от таких беспочвенных обвинений рыжие коты только лапами разводили, а римлянки молча выбрасывали клетки в окно. Но стоило вагоновожатому исчезнуть, как клетки снова появлялись у них на коленях. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел профессор Кузнецов. Он сказал: «Прошу встать. Идет директор главка». Но это было уже не в трамвае, а в нашей редакции. Там ко мне подошел Макаров, снял с головы шляпу с кроликом и велел: «Двигай к Кузнецову, герцог». А я сказал: «Да вот же он!» – и показал на профессора. Но Макаров смотреть не стал и сказал мне: «Это не он, это тень от дверной ручки». Я тотчас поверил этому и взялся за профессора, как за ручку, и дверь действительно открылась, и я очутился на лестничной клетке. В руках у меня было мусорное ведро, а в нем старые ботинки и кусок шведского мыла. Почему шведского, не знаю, на нем написано не было. Я направлялся к мусоропроводу, но вдруг меня как будто что-то стукнуло в спину. Я обернулся и увидел Воробьева. Он приоткрыл дверь соседней квартиры и, улыбаясь, смотрел на меня через узкую щель. Из головы у него росла ветка сирени, а изо рта торчали огромные желтые клыки. Он подмигнул мне и захлопнул дверь. Но дверь оказалась хрустальной и с мелодичным звоном рассыпалась на куски. За нею открылся бронзовый бюст моего отца. Он спросил меня: «Как дела, старина?» Я ответил: «Все в порядке, папа».

Мы сидели с Катей на диване в ее комнате. Между нами стояла ваза, полная грецких орехов, которые я колол щипцами и делил поровну между собой и Катей. Мы уже успели сходить в кино; потом Катя пригласила меня к себе. Я сперва отказался, опасаясь встречи с ее отцом и бабкой. Но Катя все же уговорила меня.

– Отец что? Работает? – поинтересовался я между прочим.

– Угу, – кивнула Катя. – Работает. Пишет чего-то…

– Охота ему целый день за столом сидеть?! – удивился я. – Пошел бы лучше в футбол погонял.

Катя засмеялась.

– Представляю своего папу играющим в футбол, – сказала она.

Я тоже улыбнулся.

– Зрелище, конечно, не для слабонервных.

Катя шлепнула меня по голове.

– Хватит!

– Виноват. – Я протянул ей очередной орех.

– Не хочу больше.

Я пожал плечами и сам слопал орех.

– А на инструменте ты играешь? – Кивнул я на рояль, стоявший рядом с диваном.

– Занималась когда-то… – сказала Катя.

– Ну, сыграй чего-нибудь, – попросил я.

– Не хочется…

– Сыграй, я спою…

Катя заинтересовалась этим предложением и спросила:

– Как я буду играть, если не знаю, что ты будешь петь?

– Да мне все равно, какой мотив… Играй что-нибудь блатное.

– Ладно… – Катя потянулась, встала, еще как-то вся изогнулась, как кошка после долгого сна, встряхнула головой и села на стул перед роялем. Я ногой подцепил другой стул и пододвинул его к себе.

– Я буду стучать на нем, за ударника, – пояснил я.

– Валяй стучи, – согласилась Катя.

– Ну, давай…

– Я даже не знаю… Давай лучше с тебя начнем…

– Нет, нет, играй, а я потом вступлю…

Катя вздохнула и ударила по клавишам.

– Ну! – сказала она, сыграв вступление.

– Это что-то не то. Мотив неподходящий.

– Ну, я не знаю, какой тебе нужен. Ты сперва спой, а я подберу.

– Как же я буду без музыки петь?

– А так я не знаю, что играть…

– Ладно, я сейчас напою тебе, а ты подыграй на фоно. – Я откашлялся, на минуту задумался, потом запел. Первый куплет пошел у меня как по маслу. Вот он:

Жил на свете козел,

Не удав, не осел,

Настоящий козел,

С седой бородой! Ме-е!

Катя чуть не задохнулась от смеха…

– Как это ты пел?! – покатывалась она. – Ме-е-е!..

Я остался доволен произведенным эффектом и сидел, ухмыляясь во весь рот.

– Ну, давай дальше! – просила Катя.

– Подожди, еще не придумал.

Катя стала наигрывать на рояле довольно блатную мелодию.

– Любил козел морковку, – завыл я, как ошпаренный. – Старый кретин любил cве-е-ежайшую морковку!..

Тут и Катя запела что было сил:

– Бе-е, ме-е, бе-бе!

Здесь я сам уже не мог сдержать смех, а Катю прямо-таки прорвало, и она продолжала срывающимся голосом:

– И любил он морковь,

Не салат, не свеклу,

А любил он морковь,

Хау ду ю ду-ду!

– Бе-бе! Хряп-хряп! – поддержал я. – Хау ду ю ду-ду!

– Ой, не могу, – заливалась Катя. А я спел еще:

– Вот какой был дурак,

Не удав, не осел,

Этот старый чудак,

Настоящий ко-о-озел!

Последние слова «песни» нанесли нам, можно сказать, смертельный удар. Я растянулся на диване, не в силах остановить приступ истерического смеха, овладевшего мной, а Катя просто свалилась со стула.

И представьте себе, что в этот кульминационный момент дверь в комнату отворяется и на пороге возникает могучая фигура Семена Петровича, из-за плеча которого высовываются длинный нос и золотое пенсне Агнессы Ивановны. Если бы вы могли видеть их лица в эту минуту! Мы-то с Катей их видели, и мне до сих пор непонятно, как я выжил тогда. Потому что, если до этого со мной была истерика, то теперь начались настоящие судороги. Я забил ногами по дивану, стал хватать ртом воздух, при этом визгливо вскрикивая: