Курение мака - [83]

Понимаете, мне хотелось ее успокоить и сказать, что, раз уж меня надрезали, я должен выделять сок и что она была права, а я – дурак. Был день, еще задолго до ее отъезда в университет, когда я понял, что мои дети выросли, и замкнулся. Это была самозащита. Мне тогда показалось, что я могу быть сам по себе. А теперь я хотел объяснить ей, что понял, как можно жить, что любовь нельзя дозировать, нельзя отмерять.

Но теперь все в порядке, хотел я ей сказать, теперь-то я понимаю. Чем глубже затяжка, тем легче выдох. Мне пришлось так долго сюда идти, и все для того, чтобы сделать на себе надрез. Но я не мог ей ничего толком объяснить. Слова сплетались на моих губах, и мне не удавалось передать ей всю глубину мысли. Я смотрел, как она плачет. Вот и в детстве она часто ревела по пустякам. И протянул руку за трубкой. Шших.

Морщинистая рука перевернула лист.

36

После опиумного марафона я заснул, вернее, он плавно перетек в сон. На следующее утро я проснулся от того, что Чарли протирала мне лицо мокрой тряпкой. Я был липкий от пота и, взглянув на нее, попытался проморгаться. Хотя голова у меня вроде пришла в норму, зрительное восприятие было еще нарушено. Предметы излучали мягкий свет, а в углах лежали тени. Чарли сидела закусив губу и на меня не глядела. Морщинка над переносицей стала у нее глубже.

– Наш герой проспался, – объявила она. Мик был на улице.

– Ну что? – приветствовал он меня, входя в хижину. – Живы будем, не помрем?

Это была фраза, которую я мог бы от него услышать после восьмой кружки пива в «Клипере».

Кроме странного ощущения в глазах, никаких болезненных симптомов у меня не было. С похмелья обычно хуже бывает. А сейчас как будто все внутренности слегка растянулись, со зрением неважно, и в горле пересохло.

– Дайте попить, – попросил я.

Чарли не отреагировала, как бы говоря «встань да возьми», но Мик принес мне воды. Я выпил и тут уж пришлось вставать, потому что просто лопался мочевой пузырь. Я еще выйти не успел, как Чарли спросила:

– Ну и что в результате? Что изменилось? Я остановился:

– Да, на самом деле многое изменилось.

Чарли и Фил сердито уставились на меня, а я махнул Мику, чтобы он тоже вышел. Он проводил меня до загородки.

– Не знаю, что ты имел в виду, Дэнни, – сказал он после того, как я облегчился, – но, по-моему, мы с места не сдвинулись.

– Нет, сдвинулись, и еще как.

Я мог вспомнить большую часть того, что видел, с абсолютной ясностью; вот только не был уверен – что на самом деле происходило, а что только под воздействием опиума казалось реальным.

– Расскажи, что ты видел, Мик. Он почесал голову:

– Ты что-то бормотал. Чарли не могла смотреть, как ты с ума сходишь. Я за ней смотрел. Сначала она притворялась, что ей плевать, но дергалась. И Фил тоже из себя выходил, глядя на тебя. Он побежал за тобой на поле, и я за вами пошел, привел его обратно. Потом Набао решила, что с тебя довольно. Начала на меня поглядывать. Ты хотел еще трубку, но я сказал Набао, не надо тебе трубки давать. Тебя же тошнило. Выворачивало по-страшному, Дэнни. Честное слово.

Тошнило? Я не помнил. Внезапно у меня в голове мелькнуло, как Фил бежит по маковому полю, стаскивая с себя рубашку.

– А сколько трубок я выкурил?

– Сам посмотри.

На циновке еще лежали банановые листья. Я насчитал пятнадцать черенков.

– Ты мог себя угробить, – сказала Чарли.

– А мне понравилось. Я бы вечерком повторил.

– Вот уж! – воскликнул Фил.

– Нет, Фил, – сказала Чарли. – Так быстро не подсаживаются. Он еще ничего не понял.

Ее уверенность в собственном превосходстве раздражала меня.

– Я-то как раз много чего понял, – завелся я. – Да, много. Рассказать вам? Могу. Вот, например, чего хочет отец? Хочет просто любить своих детей и в ответ хочет, чтобы его просто любили. А это оказывается сложно. Он надеется, что дети, когда вырастут, продолжат его жизнь. А с какой стати им продолжать его жизнь, когда у них своя есть? Но он все же вправе надеяться, что они сохранят общий язык, язык, на котором смогут по-прежнему понимать друг друга.

Я чувствовал, что говорю слишком напыщенно, но остановиться не мог. Да я и не выбирал слов, они сами меня выбирали и срывались у меня с губ с таким звуком, будто ткань лопается. Что-то у меня внутри надламывалось, обрывалось.

– Почему у меня даже этого нет? Почему я не понимаю своих детей? На каком языке вы говорите? Где вы его взяли?

Что-то во мне ожесточилось, но не против Чарли, а против ее позиции. Что касается опиума, я понял, как он хорош, как он чертовски хорош. Он мне понравился, и это только меня касалось, лично. Это был мой пусть слабый, но зато самостоятельный протест, и он стоял вровень с ее протестом. Был ничуть не хуже, чем у нее, у него, не важно у кого. И в этом была такая роскошь, такое царственное бесстыдство, такое отсутствие предела, что падение становилось бесконечным. Можно было падать, падать и падать и, если попросят поменять проводку в аду, не раздумывая согласиться.

– Я сам виноват. Я каким-то образом заставил своих детей носить маски и разговаривать на дурацком языке. Вы его сами выдумали, чтоб только со мной не общаться. Но я еще не понял, чем же я вас так напугал?