Купина - [47]

Это по-научному. А попросту, что такое семь тысяч метров? Это четыре вдоха и выдоха на каждый шаг; это огромное усилие для того, чтобы нагнуться и завязать шнурок своего ботинка; это Леша Стайков, сдирающий зубами со своих почерневших рук рукавицы оттого, что ему «жарко»; это одиннадцать ребят с сильной волей и нечеловеческой выносливостью, давших себя завалить падающим с неба снегом, ибо после нескольких дней лежания в палатке они не в силах были уже пошевелиться; это ноги без пальцев; это руки-культяпки, которые нам часто приходится пожимать; это… это не на грани человеческих сил, а за ней. Известный английский альпинист Эрик Шиптон говорил: «Альпинист на большой высоте подобен больному, бредущему во сне».

«Семь тысяч, очень сильный ветер». Как это передать? Вот как это описывает знаменитый австрийский альпинист Герберт Тихи, переживший такое на склонах Чо-Ойю:

«Небо было безоблачным, но мы его не всегда видели. Временами нас окутывали снежные вихри. Ветер огромной силы, какой мне еще не приходилось видеть, хлестал по склону… По всей вероятности, температура была 30—35° ниже нуля. Но самое удивительное, что над нами было безоблачное синее небо.

Я сидел в снегу рядом с Пазангом, мы не могли стоять, так как ветер мог сбросить нас со склона.

Палатка, где находились Анг Ньима и Аджиба, тоже была завалена. Под прижатым полотном ясно вырисовывались их скорчившиеся тела. Мы их разбудили. Фигуры ожили и выползли к нам.

— Мы все погибнем! — кричал Пазанг. — Никогда… такая пурга… умереть…

Я думал, что Пазанг прав, и мы здесь все погибнем. Аджиба и Анг Ньима ничего не говорили, они сидели передо мной измученными, немыми существами. Их серо-синие лица носили печать приближающейся смерти; это уже были лица мертвецов. Они без вопроса и упрека пристально смотрели на меня темными глазами — у меня создавалось впечатление, что они как будто смотрят в ворота другого мира, границы которого мы достигли.

Паника охватила меня.

— Жить, жить! — закричал я. — Вниз, не стойте здесь. Серые маски смерти моих товарищей все еще были неподвижны»[20].

— На следующий день, — продолжал Миша, — мы вышли на Западную вершину. Джумбер написал записку. От Западной вершины спустились по гребню, ведущему к Центральной вершине, и на 7000 все-таки вырыли пещеру. Отсюда назавтра дошли до седловины между Западной и Центральной вершиной. Ночевали в палатках, погода все время очень плохая.

Здесь наш Миша сказал, что плохо себя чувствует, идти дальше не может. Я предложил вернуться с ним через Западную вершину. Через день за нами должна была подниматься вторая группа под руководством Хазарадзе. Планировалось, что они взойдут на Западную и спустятся по пути подъема, траверсом за нами не пойдут. Вот я и хотел донести до них Мишу, сдать им, а самому с кем-нибудь из более сильных догнать траверсантов.

Но Кузьмин со мной не согласился. У Миши, говорит, не горная болезнь, это завтра пройдет, все будет в порядке. У Кузьмина большой высотный опыт, авторитет, его послушались.

Идем дальше. Мы с Мишей и Кириллом в одной связке, остальные — в другой. Остановились на 7360 метров, ночуем в палатке. Кузьмин нас поздравляет — впервые советские альпинисты ночуют на такой высоте. И Миша наш вроде ничего, не отличается от других по самочувствию. Всем было неважно, сказывалась недостаточная акклиматизация. Я же был в отличной форме, никогда так хорошо не чувствовал себя на высоте, как в тот раз.

Утром вышли пораньше. Прошли тридцать метров, вдруг Миша говорит: «Все. Больше не могу ни вверх, ни вниз. Умираю». Стали думать, что делать. Кухианидзе говорит, надо отказываться от траверса, спасать Мишу. Другие не соглашаются, говорят — осталось совсем немного, лучше пройти до Центральной вершины по гребню и вернуться. Я сказал: раз Миша не может идти, надо остановиться здесь. Если он назавтра будет живой, оставим его в палатке, закутаем во все теплые вещи и сходим на вершину. Если же он до завтра не доживет, буду во всем слушаться вас, а сейчас я его оставить не могу. Кирилл говорит: «Нельзя оставаться на такой высоте. Еще день, еще одна ночевка, и мы все погибнем». Решили идти на вершину. Я отказался: буду спускать Мишу — или спасу его, или умру вместе с ним. Кухианидзе тоже не хотел идти, хотя чувствовал себя лучше других. Но втроем идти плохо, пошли двумя связками, двумя двойками.

Я отрезал у второй двойки кусок веревки. Палатку они забрали, у нас осталась одна банка консервов и хлебцы. Погода плохая. Они ушли, а я поволок Мишу обратно вниз по гребню. Протащил сколько мог, начал копать пещеру. Час проработал — и зря. Под снегом оказался лед.

— Я все равно умру, — говорит Миша, — у меня внутри что-то оборвалось. Оставь меня, иди сам, хоть ты останешься жив.

Он уже начал хрипеть, булькает у него внутри.

— Сбрось меня со стены в нашу сторону, — говорит, — прошу тебя как брат. Потом подберешь.

На 7300 опять начал рыть пещеру. Выкопал, затащил Мишу. Он был очень плох. Хотел пить. Воды не было. Я жевал ему хлебцы и жвачку насильно запихивал в рот. Но он не мог проглотить, выплевывал. Снега я ему не давал, ты знаешь, снегом жажду не утолить, только хуже. А он говорит: «Что ты меня мучаешь? Я все равно уже умер». Жалко мне его стало, действительно, думаю, теперь все разно уже. Дал ему снега. Всю ночь он умирал. А я всю ночь массировал его, держал его ноги у себя под мышками. Как придет в себя, так ругает меня, что я не ушел с ними.